И я поцеловал его, хотя было страшновато: уж больно чудным казался мне старик. Потом он отослал Карему из святилища и попросил меня рассказать мою историю, что я и сделал. Зачем ему это понадобилось, не могу сказать, поскольку он, похоже, и так все знал, потому что раз или два даже напоминал мне кое-какие подробности, если я что-то упускал: к примеру, точные слова, которыми я назвал Великого царя в гневе своем, или каким образом меня связали в лодке. Когда я закончил, он сказал:
– Стало быть, ты выдал Великому царю имя Амады, так? Что ж, никак иначе ты и не мог поступить, коль хотел сохранить свою жизнь, и винить тебя не за что. Однако, прежде чем все закончится, Шабака, не миновать тебе беды, Шабака, ибо среди многих даров, коими боги оделили женщин, недостает разума. Так что смирись, поскольку лучше попасть в беду и остаться в живых, чем избавиться от всех бед и умереть, особенно для тех, чьи дела на этом свете еще не завершены. Ты, а вернее Бэс, похитил Белую печать печатей, совсем невзрачную и простую, хотя она и не дает власти над миром. И ты правильно сделал, поскольку она пригодится, пусть на какое-то время. Пероа решился восстать против царя, и это тоже правильно. О, только не трудись объяснять мне, что к чему, я и так все знаю. Но что тебе угодно услышать от меня, Шабака?
– Мне велено узнать у тебя, дядюшка, чем закончатся эти великие дела.
– Ты, никак, из ума выжил, Шабака, если принимаешь меня за бога, только и умеющего читать будущее.
– Вовсе нет, дядюшка, ведь ты можешь, если пожелаешь.
– Кликни девушку, – сказал он.
Бэс вышел за нею и скоро привел.
– Сядь, Карема, вот здесь, перед алтарем, и посмотри мне в глаза.
Карема повиновалась – и мгновение спустя голова ее склонилась на грудь, как будто девушка погрузилась в сон. Тут он проговорил:
– Очнись, женщина, посмотри на воду в чаше на алтаре и скажи, что видишь.
Девушка как будто очнулась, хотя я почувствовал, что на самом деле это не так, потому что она показалась мне какой-то не такой: лицо у нее было каменное – пугающее, глаза расширились и вроде как застыли. Она уставилась в серебряную чашу и вдруг заговорила чужим голосом, словно ее языком управлял какой-то дух.
– Вижу себя венценосной правительницей страны, которую ненавижу, – холодно проговорила она, к вящему моему изумлению. – Я восседаю на троне подле вон того карлика, – эти слова ввергли в изумление Бэса. – Хоть карлик и страшен с виду, он велик и благороден, хитер, как лиса, и отважен, как лев. И в жилах его течет царская кровь.
Тут Бэс закатил глаза и улыбнулся, но Танофер, будто ничуть не удивившись, сказал:
– Многое мне уже известно, а об остальном нетрудно догадаться. Поведай лучше о том, что ожидает Египет, прежде чем дух покинет тебя.
– Египет ждет война, – ответила Карема. – Вижу побоища; Шабака ведет за собой египтян. Полчища с Востока частью изгнаны, частью перебиты. Пероа становится фараоном, я вижу его на престоле. Шабаку тоже изгоняют, я вижу, как он, повергнутый в печаль, уходит на юг с карликом и со мной. Проходит время. Вижу, как луна проплывает за луной; вижу, как к Шабаке приходят посланники от Пероа и от тебя, о святой Танофер; они сообщают, что Египет постигла беда. Вижу, как Шабака с карликом идут на север во главе великого войска чернокожих, вооруженных луками. Я ликую вместе с ними, потому что сердце мое радуется. Он подходит к храму на берегу Нила, неподалеку от того места, где стоит лагерем другое великое войско – бессчетные полчища с Востока под водительством Царя царей. Шабака с карликом дают бой чужеземцам – завязывается отчаянное побоище. Они разбивают чужеземцев, теснят их в Нил; Нил становится красным от крови. Царь царей падает замертво: стрела, пущенная Шабакой, поражает его в самое сердце. Шабака входит в храм как победитель, а там лежит Пероа – он умер или, того и гляди, испустит дух. Там же, перед священным изваянием, вижу жрицу в покрывале – лица ее не разглядеть. Шабака смотрит на нее. Она простирает к нему руки, глаза ее горят огнем любви, грудь вздымается, а на них сверху хмуро и грозно взирает изваяние. Для Танофера, повелителя духов, все кончено – ты умираешь в том же храме на берегу Нила, и теперь я больше ничего не вижу. Сила, исходящая от тебя, оставила меня.
И Карема снова как будто погрузилась в сон.
– Слыхали, Шабака, и ты, Бэс? – невозмутимо проговорил Танофер, поглаживая длинную седую бороду. – Впрочем, вы можете верить или не верить тому, что дева прочла в воде, воля ваша.
– А ты чему веришь, о святой Танофер? – спросил я.
– Из того, что она рассказала, я знаю точно лишь одно, – сказал он, избегая прямого ответа, – что я умру и что без меня у юной Каремы больше не будет видений. Что же до всего остального, почем мне знать. Такое может случиться, а может и нет. Но, – прибавил он с едва уловимой тревогой в голосе, – как бы там ни было, мой совет вам обоим – до поры держите язык за зубами.
– Тогда какой ответ мне дать тем, кто послал меня к тебе за мудрым словом, о Танофер?
– Можешь им передать: мудрость моя подсказывает, что в знамениях добро перемешалось со злом, и время покажет, что есть истина. А теперь тише, дева вот-вот проснется – ни к чему ее пугать. К тому же мне пора покинуть эту гробницу и переместиться туда, где я сплю, тем более что Ра, думаю, уже совсем низко, и я устал. О Шабака, и зачем тебе понадобилось заглядывать в будущее, ведь оно само откроется тебе, подобно свитку папируса? Довольствуйся настоящим и принимай все хорошее или плохое, уготовленное тебе судьбой, не пытаясь узнать, какие подношения она прячет под своей мантией, приберегая их на грядущие дни, годы и века.
– Однако ж и тебе самому не терпелось все узнать, о Танофер, и недаром.
– Верно, да только какой мне от этого прок? Старому, слепому отшельнику, согбенному под тяжестью лет и теребящему пальцами жалкие нити, которые я в муке и скорби выдергиваю из бахромы покрова Мудрости. Внемли же моим предостережениям, племянник! Покуда ты человек, живи по-человечески, а станешь духом, живи как дух. И не пытайся мешать одно с другим, как масло с вином, иначе лишишься и того, и другого. Я рад слышать, о Бэс, что ты намерен сделать эту девушку царской или невольничьей женой, впрочем, какая разница, тем более что я люблю ее всем сердцем и считаю, что всякий торг ее недостоин. Уж лучше пусть рожает детей, чем читает видения в волшебной чаше, а я буду молить богов, чтобы дети ее рождались не такими карликами, как ты, а походили на свою мать, которая, если верить ей, прекрасна. Но тише! Она приходит в себя.
– Ты очнулась, Карема? Хорошо. Тогда выведи меня из склепа, дабы я мог предаться вечерним молитвам при звездах. Ступайте же, Шабака и Бэс, вы оба храбрецы, и я рад, что один из вас приходится мне внучатым племянником, а другой – питомцем. Мой поклон твоей матушке Тиу. Она добрая и честная женщина, и тебе пристало ее слушаться. Передавай поклон и царственной Амаде да попроси ее больше приглядываться к своему прелестному отражению в зеркале и отрешиться от излишней святости, ибо чрезмерная благочестивость зачастую бывает губительна как для самое себя, так и для нечестивой плоти. К тому же она, как и всякая женщина, любит жемчуга – разве нет? – ведь даже статуе Исиды нравится, когда ее украшают. Что же до тебя, Бэс, хотя, как я понимаю, это ненастоящее твое имя, впредь не лги, за исключением тех случаев, когда это необходимо, ибо жонглер, играющий со множеством ножей, рискует порезать себе пальцы. И еще: прекрати потчевать своего господина дурными советами касаемо женщин. А теперь прощайте! И да услышу я, что будущее благоволит вам хотя бы время от времени, Шабака, ибо ты участвуешь в великом деле, какие и мне самому были по душе до того, как я стал праведным отшельником. О, если б меня в свое время послушали, ныне в Египте все было бы по-другому. Но предначертано было иначе, тем более что писцами выступили женщины. Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи! Я рад, что мысль моя догнала вас там, на Востоке, и научила, что надобно говорить и делать. Порой лучше проявить мудрость ради других, а не ради себя… о, только не ради себя.
