Наше путешествие становится менее познавательным, зато более быстрым.
Начальник полиции Тепика получил официальные указания относительно наших милостей. С преувеличенной вежливостью, свойственной всем мексиканцам без различия сословий, от кабальеро до босяка, этот чиновник заявил, что мы обязаны днем и ночью двигаться в Мехико.
Мы будем спать в дилижансе, переделанном по такому случаю в спальный салон путем добавления двух соломенных матрасов. А обедать – на почтовых станциях.
Но где, увы, столь желанные сейчас снега! Где калифорнийские “вагоны-дворцы”!
Начальник полиции, после того как буквально утопил нас в изысканных любезностях и позаботился о нашем обильном пропитании, таинственно сообщил, что дело наше очень серьезное. Может быть, нас и не приговорят к смерти, но уж точно вышлют из страны, заставив заплатить немалый штраф.
Жюльен наивно спросил, почему, на что этот тип дал потрясающий ответ:
– Ваш случай очень серьезен, потому что ваше дело не выгорело!
– Не выгорело что? – не унимался, сгорая от любопытства, Жюльен.
– Присвоить три тысячи унций золота
[205], которые вез курьер. Если бы вам удалось это, то вы легко смогли бы заручиться поддержкой судей, перед которыми скоро предстанете.
– Подкупив их деньгами, украденными у правительства?..
– Да, именно подкупив их, – промолвил негодяй с обезоруживающей откровенностью.
Эта скотина принимает нас за настоящих грабителей, и в его тоне слышится неуловимое презрение к неудачливым жуликам. Это уж слишком! Если наш арест – ошибка, то скажите, пожалуйста, где, когда и как это кончится.
Жюльен, знающий нравы этой страны, считает, что нас хотят шантажировать: запугать, а затем заставить отвалить кругленькую сумму.
– Что же делать?
– Тебе сказал начальник полиции: подкупить судей и, заплатив им, уехать, – произнес Жюльен с неподражаемым хладнокровием. – Наше сегодняшнее положение – всего лишь одна из превратностей пути. Что-то вроде морской болезни.
Я не нашел слов, чтобы ответить на такой веский довод.
25 июня. Венты, поселки и города сменяют друг друга, мы двигаемся вперед. До Гвадалахары ничего интересного.
Мне бы хотелось задержаться на несколько часов в этом великолепном городе, насчитывающем девяносто пять тысяч жителей. Здесь впервые после Сан-Франциско ощущаешь присутствие промышленности, искусства, прогресса, цивилизации, наконец! Но – ужас! – нас буквально тащат, не давая ни с кем даже словом перекинуться.
Предположения Жюльена сменились уверенностью. Теперь он доказывает, что чиновники сознательно притворяются, обвиняя нас в воровстве, чтобы с нас побольше содрать и продержать в тюрьме, пока мы все не заплатим.
Похоже, такое еще встречается в Мексике.
26 июня. От Гвадалахары до Гуанахуато – около двухсот двадцати километров. Мы пересекли гористую местность, при виде которой пейзажисты лопнули бы от зависти, и поднимались на такие утесы, что нам позавидовали бы заядлые альпинисты. У меня же красоты, увиденные в оконца нашей клетки на колесах, вызвали лишь досаду. Как бы хотел я полюбоваться ими на свободе!..
Вперед! И, дребезжа, наша колымага продолжает свой путь. О, я так мечтаю увидеть, как развалится она на куски!
Как и Гвадалахара, Гуанахуато с его шестьюдесятью тремя тысячами жителей быстро промелькнул мимо, так и не позволив нам познакомиться с ним поближе. А между тем город этот знаменит своими рудниками Ката, Сечо, Мельядо, Рейас, Вента-Мадре и Валенсиана
[206].
Ландшафт великолепен, дома хороши, памятники впечатляют, а комфортабельные гостиницы так и манят задержаться здесь, нас же заставляют бежать, словно жуликов!
Я начинаю приходить в отчаяние.
27 июня. Полдень. Мы прибыли в Керетаро – город с пятьюдесятью тысячами жителей, расположенный в великолепной долине и окруженный кокетливыми садами, роскошными плантациями и акведуком. Вид его воскрешает во мне воспоминание о Марли.
И тут же, словно молния, мой мозг пронизывает еще одно воспоминание, но уже мрачное. Сегодня исполняется двенадцать лет и двенадцать дней с того дня, когда трое мужчин, стоя рука об руку под палящим солнцем в придорожной пыли, там, где проезжаем мы сейчас, бесстрашно смотрели на выстроившийся перед ними взвод мексиканских солдат. Тот, кто был в середине, уверенным голосом сам подал солдатам команду. Раздались выстрелы, и все трое с пулями в сердце упали на землю. Эти трое, кого судьба свела вместе в последнюю минуту их жизни, были генерал Мехия, генерал Мирамон и император Мексики Максимилиан Австрийский
[207]. Если первые завоеватели Мексики были жестоки к несчастным ацтекам, то какой страшный реванш взяли потомки Куатемока
[208] над праправнуками Карла V!
[209]»
Разбитые, в синяках, одуревшие от жуткой тряски дилижанса, измученные подобной ежедневной гимнастикой, со взвинченными нервами от постоянного пребывания под замко́м, оба друга забылись беспокойным сном именно тогда, когда их карета въезжала в Мехико.
Это было 29 июня. Путешественники проснулись от шума, производимого их тюрьмой на колесах, катившей по городской брусчатке. Лениво потянувшись, они окинули рассеянным взором кривые улочки, где суетилась пестрая толпа. Наконец дилижанс остановился, смолк стук копыт коней охранников, и дверца отворилась.
Жак и Жюльен, ссутулившиеся и несколько помятые, ступили на землю перед красивым зданием с монументальным крыльцом, над которым развевался трехцветный флаг.
