– Однако ты обещал мне, что мы вернемся в Европу морем, – напомнил с улыбкой Жюльен.
– Атлантический океан – не Тихий, и бразильское побережье не столь негостеприимно, как перуанское.
Между тем на корабле начало разыгрываться самое настоящее представление – благодаря появлению на палубе английской семьи, состоявшей из отца, матери, трех мисс и юноши примерно пятнадцати лет. Милорд, точь-в-точь Фальстаф, не способный держаться на ногах, свалился на спину да и остался так лежать, заблокированный тюками, спасавшими его от резких толчков. Миледи, высокая, стройная, изящная, одетая со вкусом, отличающим женщин по ту сторону Ла-Манша, соперничающих расцветкой своих нарядов с пестро окрашенными матерью-природой попугаями, жалобно кричала на англо-испанском наречии, называя обстановку, в которой они очутились, «просто отвратительной». Мисс, в нанковых одеяниях, с розовыми галстуками, голубыми головными уборами и зелеными зонтиками в руках, время от времени теряли равновесие, чем немало потешали зевак, стоявших на набережной небольшими группами или поодиночке. Рядом с девицами маячила фигура долговязого юноши на длинных паучьих ногах в не по возрасту коротких штанишках.
В общем, подобная, не поддающаяся описанию сцена пользовалась бы бешеным успехом на любых театральных подмостках.
– Какого черта делают здесь эти англичане? Что они потеряли в сих местах? – не без резона заметил Жак.
– Англичане – это своего рода одна из статей британского экспорта, – ответил Жюльен. – Их находят в Китае и на берегах Нила, у водопадов и в кратерах вулканов…
– Но чтобы они оказались здесь, в Салаверри!.. Решительно, жизнь полна несуразностей!
Тут к друзьям подбежал метис Эстебан и сообщил, что обещанный сеньором экипаж уже прибыл и стоит у «Grand Hotel de la Patria, у de los estrangueros»
[261].
Друзья с сожалением покинули набережную в тот момент, когда миледи, в одеянии всех цветов радуги, осторожно опущенная матросами в бочку, двигалась, положась на лебедку, над сероватыми волнами, напоминая всем видом своим Амфитриту
[262] стиля барокко, стоящую на плечах четырех тритонов с эбеновыми торсами, лохматыми шевелюрами и зубами кайманов.
– Мне бы очень хотелось досмотреть картину, – не удержался Жак, садясь в экипаж, который вскоре понесла на рысях пара крепких коней чилийской породы.
Четверть часа спустя повозка уже въезжала в Трухильо
[263], административный центр провинции Либертад, тихий, чистенький городок, в облике которого сохранилось немало черт Средневековья.
Лошади немного попридержали свой бег, и коляска плавно вкатила на просторную улицу, протянувшуюся между двумя высокими стенами – без единого выступа или оконца, но с видневшимися то здесь, то там дверьми в грозных панцирях из гвоздей.
За подобными оградами обычно укрываются монастыри, которых в Трухильо бесчисленное множество, о чем можно судить хотя бы по толпам монахов, красочно описанных Шарлем Вьенером: «Брюнеты и блондины, с черными, голубыми или цвета речной воды глазами, босоногие, бритоголовые, святые отцы, восседая на осликах, шествующих важной поступью и покорно повинующихся своим хозяевам с требником в руках и зонтиком от солнца, приветливо улыбаются женщинам, благословляют детей и собирают подаваемые им прихожанами толстые медные и небольшие серебряные монеты, а также птицу, овощи, фрукты. Деньги они прячут в рукавах, а все остальное – в огромных тюках». Весь этот живописный католицизм, не известный французам, придает архаическую окраску стране и накладывает самобытный отпечаток на общество, в котором кишмя кишат иностранцы, принадлежащие к самым различным социальным слоям и придерживающиеся подчас диаметрально противоположных взглядов по вопросам нравственности и морали.
Затем экипаж шагом пересек довольно многолюдную и весьма привлекательную на вид улицу с домами под низкими плоскими крышами, с верандами и балконами и с маленькой фигуркой святого в нише у самой двери или в простенке между окнами, проехал по площади и, поднявшись по боковому проулку вверх, на что ушло еще несколько минут, нырнул под свод ворот, вделанных в глухую, как у монастырей, и столь же мрачную стену. Ворота закрылись за французами в тот самый миг, когда они увидели спешившего к ним навстречу своего друга-перуанца, объявившего им с улыбкой, что апартаменты для них уже готовы. И не успели наши путешественники и слова сказать, как к ним по знаку хозяина подошел атлетического сложения негр, одетый в нечто вроде ливреи, и друзья, сопровождаемые верным метисом, прошествовали за ним следом по длинному коридору в достаточно просторную, с побеленными известью стенами комнату, с толстыми коврами на полу и с одним-единственным окном, помещенным по странному капризу архитектора под самый потолок и забранным мощной решеткой. Через проемы во внутренних стенах из твердых пород дерева помещение соединялось с двумя другими, но меньшего размера.
– Квартира их высочеств сеньоров! – глухим голосом отрапортовал негр и тотчас исчез, захлопнув с шумом за собой огромную дверь, тут же из излишней осторожности закрытую им снаружи на засов.
Жак и Жюльен, решив, что это какая-то мистификация, и найдя, что подобная шутка – плохого вкуса, забарабанили в дверь, громогласно требуя немедленно же отпереть их.
Маленькое окошко в двери приоткрылось, и друзья разглядели в нем своего попутчика, попросившего их не устраивать попусту шума.
– Будьте любезны сообщить, – вскричал Жюльен с негодованием, – где мы и что вообще означает эта ловушка, в которую вы так подло заманили нас?
– Никакой ловушки тут нет. Просто вы в городской тюрьме. Страна, находясь в состоянии войны, вынуждена защищать себя поелику возможно от различных авантюристов, пытающихся подорвать ее мощь…
– Но вам хорошо известно, что мы – французские путешественники и держимся в стороне от политики…
– Как бы не так! Хватит лгать! Хоть вы и великолепно говорите по-французски, но не пытайтесь больше убедить меня в том, что вы французы.
– Клянусь честью, мой друг, стоящий вот здесь, рядом со мной, – не кто иной, как месье Жак Арно, а я – граф де Клене… Но вы, по всей видимости, полицейский и как таковой не можете верить на слово, и если я поклянусь даже своей честью, то это также мало что будет значить для вас, ибо вы не признаете такого понятия, как честь.
