Старческие веки ссыльного дрогнули, и взгляд блеснувших глаз пронзил как клинок солдафона.
– Опусти плетку! – возмущенно крикнул узник, снова становясь на краткий миг полковником Михайловым. – Ты не имеешь права бить, слышишь? Или забыл, что царь запретил телесные наказания?!
Существует ряд правил, которых никому не дано нарушать на территории России, даже когда речь идет о ссыльнокаторжных.
– Да-да, так распорядился наш царь-батюшка! – загалдели узники. – Староста правильно сказал!
Прямое обвинение в пренебрежении императорским указом ошеломило капитана. Побледнев, он опустил плеть и, до крови закусив губу, устремил на полковника бешеный взгляд.
А тот безбоязненно продолжал:
– Не забывай к тому же, что я как дворянин имею право требовать, чтобы меня доставили к месту заключения без оков и в телеге или на санях. – И закончил с горькой усмешкой: – Ибо только там, в конечном пункте моего назначения, но не ранее, кончаются привилегии, которые имеет мое сословие.
– Ты – дворянин?! – поразился капитан. – Так как же ты очутился здесь?
– Я отказался от привилегий, поскольку решил сопровождать этих несчастных, впавших, как и я, в немилость к власть предержащим, дабы, деля с ними страдания, подбадривать их, служить им примером и следить, чтобы никто не злоупотребил властью. Понятно теперь?
Начальник колонны не нашел, что ответить на эти произнесенные с чувством собственного достоинства слова, и лишь пробурчал что-то невнятное. Потом, оправившись от изумления, спросил старосту, перед тем как приказать ему занять свое место среди заключенных:
– Ответь мне, где тот казак, кого я прислал к тебе этой ночью?
– Разве обязан я шпионить за твоими солдатами? – саркастически воскликнул бывший полковник. – Своими людьми занимайся сам! С меня же достаточно других хлопот.
– Ладно, но я имею право запретить тебе разговаривать с двумя задержанными вчера незнакомцами.
– Согласен! Но мне уже не о чем больше говорить с ними, поскольку они прекратили сопротивление.
И в самом деле, оба француза, надеясь, что старик что-то предпринимает для их освобождения, молча, но с гордо поднятой головой, стояли в окружении солдат. Правда, они еще ни о чем не знали – ни о планах их нового друга, ни о подлом предательстве охранника.
Колонна уныло, под аккомпанемент кандального звона, зашагала по смерзшемуся снегу.
Так как к утру снегопад прекратился, день стоял ясный, и на прозрачном голубом небосводе ярко светило морозное солнце. Было около двадцати пяти градусов ниже нуля. Из труб деревянных строений вертикально, словно металлический стержень, вздымались струи дыма и лишь выше, достигнув более плотного слоя воздуха, неспешно растекались по сторонам.
За поселком расстилалось открытое, ровное поле – нескончаемая снежная скатерть, сиянием своим резавшая глаза. «За белым лугом белый луг…» – как писал наш бессмертный Виктор Гюго. По обеим сторонам от Владимирского тракта из-под снега пробивались высокие стебли степной травы – в причудливых кристаллах изморози, вспыхивавших, словно по волшебству, всеми цветами радуги. Время от времени скопившаяся в атмосфере влага выпадала в виде острых ледяных игл. Крохотные капли, резко переходя из газообразного состояния в твердое, медленно опускались в виде тончайших бриллиантовых осколков, которые могли бы поразить взор самого изысканного эстета причудливейшими конфигурациями и невообразимым разноцветьем, высвеченным солнечными лучами. Но, увы, обездоленным существам было не до окружавшего их великолепия. От мороза, бессознательного творца этого чуда, безжалостно обрушивавшегося на их ослабленные тела, стыла кровь в жилах, губы и ноздри покрывались ледяной коркой, лопалась кожа, коченели руки, сводило судорогой ноги.
У ссыльнокаторжных одно было дело – идти и идти по твердым, как мрамор, колдобинам, предательски скрытым от взора слоем снега, падать, оступаясь в них, и подниматься, чтобы потом опять упасть и снова встать. И так без конца.
Нетрудно представить, каким тяжелым оказался для друзей первый день, проведенный ими в сообществе с узниками. Поскольку староста не мог нарушить запрета капитана вступать с ними в разговор, физические муки французов дополнялись отчаянной тревогой, порожденной неизвестностью.
В бараке, куда загнали несчастных на ночь, было еще грязнее, еще отвратительнее, чем в ишимском остроге. Но этапники так устали, что согласны были лечь, не разжигая печи, приткнувшись куда попало и даже просто на дворе, если внутри им не хватит места.
Как правило, в подобных придорожных каталажках нет отдельных комнат для сопровождающих своих близких женщин и детей, и эти горемыки вынуждены располагаться вместе с солдатами, которые из жалости их не гонят. Так и на этот раз странницы поневоле, прикрыв детей отрепьем, устраивались с ними в караульном помещении кто где мог: под солдатскими койками, возле дверей, между козлами для винтовок.
Надо ли говорить, что в арестантских бараках – они же остроги – ссыльнокаторжные были лишены медицинской помощи? Как, впрочем, и на протяжении всего пути? В так называемых лазаретах нет ни коек, ни матрасов, ни одеял, ни чего-то, хотя бы отдаленно напоминающего белье. По дороге от Томска до Иркутска, на расстоянии четырехмесячного перехода, насчитывается только пять небольших лазаретов, имеющих в общей сложности сто коек, тогда как требуется их в пять раз больше. Но и на этих кроватях, убогих ложах, располагались, как правило, солдаты.
Ссыльные плотно набивались в помещение, не менее тесное, чем в Ишимском, и хотя они улеглись впритык друг к другу прямо на нечистотах, накопившихся за несколько недель, все равно пятая часть их осталась без места, на улице.
Среди последних оказались и Жак Арно с Жюльеном де Клене. Изнемогая от усталости, с обмороженными руками и распухшими от мороза лицами, они едва притронулись к отвратительному месиву, принесенному в столь же грязных баках, как и утром.
– Итак, – с трудом произнес Жак, – нас ждет ночлег на снежном матрасе при тридцати градусах мороза!
– Бедный мой друг, – отозвался Жюльен, забывая о собственных мучениях, – в какую ужасную историю втянул я тебя по своей самонадеянности! Мужайся! Прижмемся друг к другу, и будет теплее. Хорошо еще, что шубы у нас не отобрали.
– Послушай, – как в бреду заговорил Жак, – почему бы не вырвать мне у солдата ружье и не расправиться с изувером, затащившим нас сюда? Меня пристрелят на месте? Тем лучше: разом будет покончено со всем этим!
– Наберись терпения! Помни, что обещал полковник. Если в течение ближайших двух дней в судьбе нашей ничего не изменится, то мы оба сможем поступить так, как ты задумал.
Двое каторжников с грубыми лицами и выжженными на щеках и лбу тремя буквами, образовывавшими слово «вор», переговорили о чем-то со своими товарищами и, подойдя к французам, обратились к ним по-русски. Обнаружив, что незнакомцы их не понимают, заключенные поискали глазами старосту, чтобы он перевел. Бывший полковник, тоже оставшийся на улице, хотел подойти к ним, но стражники скрестили штыки у его груди. Однако старик и так уже понял, что за благородная мысль осенила этапников.
