С большой неохотой я усаживаюсь на противоположный край дивана.
Мистер Хейз бросает на меня быстрый взгляд.
– Эй-Джей сказала, что ты играешь в хоккей.
– Да, сэр.
– Нападающий?
– Защитник.
– И какая у тебя статистика в текущем сезоне?
Я молчу, не зная, что ответить. Стоп, он ждет, что я назову ему точные цифры? Сколько на моем счету голов, голевых передач и штрафных минут? Я могу сказать только приблизительно, а знать свою собственную статистику наизусть кажется мне чересчур пафосным.
– Вполне неплохая, – туманно отвечаю я. – Начало сезона у нас задалось. Хотя в прошлом году мы выиграли в «Морозной четверке».
Он кивает.
– Тоже выигрывал его на третьем курсе. В Бостонском университете.
– Здорово. В смысле поздравляю.
Лицо мистера Хейза совершенно ничего не выражает, и я не уверен, что сейчас происходит: мы меряемся достижениями? Если так, то, может, мне стоит упомянуть, что я выигрывал там и в позапрошлом году? Но я сижу молча. К счастью, в гостиную возвращается Элли с моим пивом, к которому я тянусь как к спасательному кругу.
– Спасибо, детка.
Мы застываем в ту же секунду, как это выражение слетает с моего языка. Вот незадача. Надеюсь, мистер Хейз ничего не слышал.
Он сидит совсем рядом. Естественно, он все слышал.
Я откручиваю крышку и делаю давно желанный глоток.
– Ну, что я пропустила? – спрашивает Элли чересчур веселым голосом.
– Вон тот красавчик только что рассказывал мне, как выиграл кубок «Морозной четверки», – насмешливо произносит ее отец.
Черт побери.
Это будет длинный День благодарения.
* * *
Ужин просто ужасен. Нет, я говорю не про еду: для человека, который заявляет, что не умеет готовить, Элли справилась великолепно. А вот сам процесс поглощения пищи кажется мне невыносимо мучительным. Разговор не клеится. Мистер Хейз, кажется, изо всех сил старается задеть меня. Его коронная фраза этого вечера – «ну конечно». Только он произносит ее безразлично-снисходительным тоном, отчего мне хочется отпраздновать День благодарения в нашем пустом доме в Гастингсе.
Когда Элли говорит отцу, что в следующем году я буду учиться в юридической школе, он произносит: «Ну конечно».
Когда она рассказывает, что у моей семьи дом на Манхэттене, он произносит: «Ну конечно».
Когда я благодарю его за приглашение на ужин, он произносит: «Ну конечно».
Это просто ужасно.
Честно, я изо всех сил стараюсь быть вежливым. Я спрашиваю его, что значит быть профессиональным скаутом, и получаю лишь невнятный ответ длиной в одно предложение. Я хвалю его дом, на что он бухтит только «спасибо».
В конце концов я сдаюсь, зато Элли с большим удовольствием заполняет неловкую тишину. Мистер Хейз, кажется, возвращается к жизни, только когда она начинает рассказывать ему про свою пьесу, занятия, предстоящие прослушивания и прочие новости. Заметно, что он безумно любит свою дочь, потому что с таким вниманием слушает каждое ее слово, как будто Элли делится с ним секретами вечной жизни. Но один раз он бросает сердитый взгляд и на нее: когда мистер Хейз спрашивает, поддерживает ли она контакты с Шоном, и Элли признается, что они вместе пили кофе.
– Этот мальчишка никогда мне не нравился, – бурчит мистер Хейз.
Ну хоть в чем-то мы с ним единодушны.
Элли доедает свою порцию картофельного пюре с соусом и, прожевав, возражает.
– Неправда! Вы всегда отлично общались, когда мы приезжали навестить тебя.
Ее отец усмехается. Вы только посмотрите, у него есть чувство юмора. Никогда бы не подумал.
– Он был твоим парнем. У меня не оставалось другого выбора, как только найти с ним общий язык. Теперь, когда вы расстались, мне больше не нужно притворяться, что он мне нравился.
Я прикрываю рот салфеткой, пряча улыбку.
– Мальчишка был целиком зависим от тебя, – продолжает мистер Хейз. – И мне не нравилось, как он смотрел на тебя.
– И как он смотрел на меня? – осторожно спрашивает Элли.
– Как будто ты для него целый мир.
Она хмурится.
– Разве это плохо?
– Невозможно плохо. Нельзя боготворить кого-то до такой степени. Это нездорово, Эй-Джей. Если вся твоя жизнь вращается вокруг чего-то – кого-то – одного, то с чем ты останешься, когда этот кто-то уйдет из твоей жизни? Абсолютно ни с чем. – И он снова угрюмо повторяет: – Это нездорово.
Джо Хейз очень приземленно смотрит на вещи. Как это ни странно, но я впечатлен.
– Знаешь, ты только что заставил меня сочувствовать Шону. Давайте поменяем тему. Дин, расскажи папе о своей последней игре.
Я уныло вздыхаю.
– Ты серьезно? О той, где меня удалили до конца матча?
Ее отец выдает свое фирменное «Ну конечно».
Разговор опять получается нескладным. Я испытываю настоящее облегчение, когда приходит время убирать со стола, и рьяно принимаюсь помогать Элли собирать посуду. У нас осталась половина индейки, и мистер Хейз, пошатываясь, поднимается и тянется за блюдом.
– Нет, папа, – строгим голосом говорит Элли. – Иди досматривай матч. Мы с Дином сами все уберем.
– Я не инвалид, Эй-Джей, – ворчит он. – И прекрасно могу донести одно блюдо до кухни.
Но стоит ему произнести эти слова, как тарелка начинает вихлять в его руке, или, скорее, его рука дергается, а за ней и блюдо, которое в мгновение ока выскальзывает из его пальцев и падает на паркет.
Фарфор разбивается на части, а жирная индейка скользит по полу. Я тут же ставлю собранные тарелки и торопливо обегаю стол. Элли делает то же самое, и мы сталкиваемся лбами, когда наклоняемся за одним и тем же осколком.
– Проклятье! – ругается мистер Хейз. – Я все уберу.
– Нет. – В голосе Элли сейчас уже нет строгости, он звучит по-командирски. Она выхватывает у меня осколок и говорит: – Дин, ты не мог бы отвести папу в гостиную и проследить, чтобы он там и оставался?
Ее отец смотрит на меня убийственным взглядом, от которого сжимаются яички, но что-то мне не хочется перечить сейчас разъяренной Элли. Сдержав вздох, я осторожно сжимаю руку Джо и вывожу его из маленькой столовой.
Мрачное выражение не исчезает с его лица, даже когда он усаживается на диван.
– Я бы мог и сам все убрать, – сообщает он мне.
– Знаю. – Я пожимаю плечами. – Но, по-моему, мы правильно сделали, что ушли оттуда. Для такой малышки невероятно, но ваша дочь вселяет страх, когда пытается добиться своего.
Уголки его губ едва заметно приподнимаются. Силы небесные, я что, почти заставил его улыбнуться?
