Мое конкретное предложение заключалось в следующем. При Конференции мира в Париже имеются делегации и миссии Украины, Дона, Кубани, Грузии, Азербайджана, Армении, горцев Северного Кавказа, Белоруссии, Литвы, Латвии и Эстонии. Но зато совершенно отсутствует представительство от Великороссии, так как и «русское политическое совещание», и группа российских социалистов-революционеров выступают от имени всей России либо Всероссийского учредительного собрания. Такое соотношение сил создает полную неразбериху и путаницу. Часть не может договариваться с целым, раз это целое говорит и от имени этой части. Если же образуется группа, говорящая только от имени Великороссии, то сразу же явится возможность и почва для начала переговоров такой группы с вышеназванными делегациями различных частей бывшей Российской империи. Я предлагал, в связи с этим, создать совещательный орган при Конференции мира в составе представительства от Великороссии, Украины, Эстонии, Дона и всех остальных перечисленных выше земель в количестве пяти делегатов от каждой группы. Принимая же во внимание огромные размеры Сибири, я вводил поправку к этой схеме в виде возможности допущения отдельного представительства Сибири.
Основными лозунгами такого объединения всех этих групп могли явиться, по моему предложению, общая борьба против большевизма, признание права каждой из земель, каждого из национально-государственных новообразований, равно как и Великороссии и Сибири, на созыв своего Учредительного собрания, единственно компетентного в разрешении судеб каждой данной земли, и мирная пропаганда идеи о желательности сближения впоследствии этих земель на началах свободных между ними договоров, то есть на началах конфедерации.
В общих чертах, это было дальнейшим развитием мыслей, положенных в основу проекта соглашения Украины, Дона, Кубани и Белоруссии в Одессе (см. главу 10).
Маклаков отнесся с большим интересом к этому предложению. Мы не раз возвращались к его обсуждению. Ему самому, как послу, было неудобно и даже невозможно взять на себя представительство Великороссии. Но он обещал подумать о том, кто мог бы взять на себя организацию такого представительства.
Прошло довольно продолжительное время в этих поисках подходящего человека. В результате Маклаков ни на ком не мог остановиться.
В этом, в сущности, не было ничего удивительного, так как таких великороссов, которые согласились бы говорить только от имени одной Великороссии, а не всей России, в природе пока не было…
Параллельно с этим, по инициативе Р. М. Бланка и Н. А. Лазаркевича, со мною вступили в переговоры члены Учредительного собрания, социалисты-революционеры Соколов, Слоним и Сухомлин. Я изложил им мой проект, и мне казалось вначале, что можно будет столковаться. Мы условились, что мне дадут ответ на мое предложение в ближайшие дни.
И действительно, через несколько дней меня посетили Керенский и Вишняк, уполномоченные для продолжения переговоров. Но с первых же слов Керенского выяснилось, что ни он, ни Вишняк даже не ознакомились еще с содержанием моего предложения. Пришлось повторить все с самого начала.
Керенский выступил с горячими и пространными возражениями против моего проекта. Он увлекся, уклонился в сторону, стал говорить о том, что грузинский крестьянин не может обойтись без русского языка, без Пушкина и Толстого. Говорил он искренно, вдохновенно, но надо было договориться до чего-либо конкретного, а потому я просил его формулировать какое-либо ответное предложение, раз он считает мой план неприемлемым.
Тут-то и повторилась старая история. «Российская демократия должна договориться с народностями», последовал стереотипный ответ Керенского. Когда же я указал ему на то, что и великороссы являются народностью и что, с другой стороны, общее понятие о российской демократии складывается из демократий всех народностей, он меня нетерпеливо перебил и заявил, что я «ловлю его на словах». Но тут же он снова впал в ту же логическую погрешность и заявил, что считает себя не великороссом, а русским. Выходило, что Церетели и Мациевич или Винниченко должны говорить от имени народностей, а Керенский и Авксентьев – от имени демократии. И я никак не мог согласиться с такой постановкой вопроса, так как ни на секунду не мог забыть той азбучной истины, что Церетели такой же представитель демократии, как и Керенский, и что Авксентьев также не без роду и племени, как и Чхеидзе или Пип…
Закончилось это свидание также весьма характерно для наших старых российских нравов. Как и в первый раз, мне сказали на прощание, что «через 4–5 дней дадут ответ». А когда мы собрались в следующий раз у Авксентьева, то Керенский уже не явился и мне опять пришлось излагать Авксентьеву все с самого начала, так как оказалось, что он еще не был посвящен в историю наших предыдущих переговоров.
Авксентьев не прибавил по существу ничего нового к тому, что сказал Керенский. Опять прозвучала формула о сговоре российской демократии с народностями. Опять заявление о том, что он, Авксентьев, считает себя русским, а не великороссом.
Невольно вспоминалось старое время самодержавия, когда правительство царя иногда снисходило к выслушиванию мнений народностей, а затем решало по своему усмотрению их судьбы. Вспоминался султан, принимающий на торжественном своем выходе представителей народностей, живущих в Оттоманской империи, картина, столь знакомая тем, кто хоть раз побывал в цирке и видел пантомимы из жизни турецкого или персидского двора!
Только на сей раз, на смену царю и султану, говорить с народностями должны были представители демократии.
А между тем давно ли те же российские социалисты-революционеры, к которым принадлежали Керенский и Авксентьев, сами требовали на своем съезде в Москве (летом 1917 года) предоставления самим народностям права на полное самоопределение вплоть до отделения? Теперь представители демократии брали это право обратно…
Заколдованный круг… Я вовсе не хотел «придираться к словам», как это думал Керенский. Но все-таки выходило все это очень уж неладно, так как получалось, что Великороссия – это демократия, а Эстония и Грузия – народности…
Все это покоилось на косности и привычке к старой революционной терминологии. Способные, культурнейшие люди, разбиравшиеся в самых сложных вопросах науки, общественной и государственной жизни, не могли все еще отказаться от своих старых навыков мышления. Авксентьев и Керенский говорили от имени «русской демократии», Львов и Чайковский от имени «русского народа», которому противопоставлялось понятие входивших, по их мнению, в его же состав народностей (кроме, опять-таки, великорусской)…
Навестил я в Париже и Н. В. Чайковского, которого лично знал по работе в комитете Трудовой народно-социалистической партии. Этот обаятельный старец, один из лучших людей России, глубоко страдал от всего того, что творилось там, на необъятных пространствах родины, которой он отдал всю свою праведную жизнь. Радость, что ему удалось увидеть конец самодержавия, с которым он боролся не на жизнь, а на смерть, была так быстро и так непоправимо отравлена…
Наиболее трезво и дальновидно смотрел в то время на весь ход событий и на открывающиеся перспективы Савинков, с которым я тогда только что познакомился. С той поры мы не виделись, и я знаю о его теперешней деятельности лишь по газетам и понаслышке.
