Этого отнюдь нельзя пока утверждать о другом соседе Украины, Польше.
Первый человек, которого я увидел в Каменец-Подольском в тот вечер, когда я туда приехал, был Корчинский. Он только что перенес тяжелый тиф, которым переболела тогда чуть ли не половина украинской армии и населения Подольской губернии. От него я узнал, что положение армии катастрофическое, нет ни обуви, ни теплой одежды, ни лекарств. Из состава так называемой надднепровской армии надежных войск у Петлюры в это время было не более 15 тысяч, все остальное разбежалось или разложилось, заполняя собою голодные банды и добывая себе пропитание грабежом и вымогательством. Но зато галицийская армия, находившаяся также под общим украинским командованием, еще сохранилась после отступления из Киева. В ней насчитывалось чуть ли не до 50 000 душ. Но половина этой еще дисциплинированной в то время силы не имела оружия, кроме того, очень значительная часть переболела недавно тифом.
Корчинский был в то время председателем комитета по борьбе с погромами и по оказанию помощи потерпевшим. От него я узнал, что в этот, так называемый каменецкий, период Петлюре и правительству удалось наконец оздоровить оставшуюся в их распоряжении армию. Не только не было больше и попыток к устройству погромов, но вообще установились очень дружественные взаимоотношения между украинским и еврейским населением. Правда, речь шла лишь о том незначительном районе (Подольская губерния), который оставался тогда в распоряжении украинского правительства.
То же самое мне подтвердили и Красный, которого я застал в Каменце, и присяжный поверенный Альтер, у которого я остановился, и очень многие другие евреи, с которыми я разговаривал в течение трех дней моего пребывания в Каменце. Рассказывали о том, как Петлюра выступал на солдатских собраниях и со слезами на глазах умолял солдат не поддаваться агитаторам, зовущим их на злодеяния и погромы, как он появлялся всюду с Красным, желая демонстрировать пред войсками общность интересов и задач украинского и еврейского народов по искоренению анархии на Украине.
В Каменец-Подольский просачивались в то время «с оказией» киевские газеты. Как раз получился номер «Киевлянина», где была помещена статья В. Шульгина «Пытка страхом»… В одном из номеров «Киевской мысли» я прочитал телеграмму о моей поездке по Черному морю. Тон телеграммы поразил меня. Вспомнился одесский черносотенный листок и достойное поведение «Одесских новостей». Было обидно, но не за себя, а за редакцию, пропустившую такую телеграмму…
Прибыли из Киева и некоторые смельчаки, пробравшиеся пешком в ночное время лесами и окольными путями. Пришли из Киева жены И. А. Фещенко-Чоповского и Д. И. Дорошенко. Но никто не мог ничего мне сообщить о моей семье.
В Каменце состоялись мои свидания с Петлюрою, а также с диктатором украинской части Галиции доктором Петрушевичем и новым премьер-министром Мазепою. Шли как раз в это время лихорадочные совещания о том, что предпринять ввиду натиска с двух сторон – и большевиков, и деникинцев.
Петрушевич, а вместе с ним в то время уже и Панейко, бывший в Париже, склонялись к мысли о настоятельной необходимости военного союза украинской армии с армией Деникина и политического соглашения между ними. Но Петрушевич заявлял, что не желает пользоваться численным перевесом галицийской части общеукраннской армии и что он подчинится решению большинства голосов Директории, в которой он сам располагал лишь одним голосом.
Что же касается Панейко, то он, к сожалению, слишком увлекся планом спасения украинской Галиции при помощи союза с Деникиным. Как галичанин, Панейко не знал близко условий старой российской действительности, не ведал ни начальствующих лиц в деникинской армии, ни тех людей, из которых состоял ближайший круг Деникина.
Петлюра, Швец и Макаренко не находили возможным осуществление такого рода союза и соглашения, так как предвидели, что деникинское правительство, еще сильное тогда поддержкой Англии его армии, захочет диктовать условия более слабой и изнывающей из-за отсутствия всего необходимого украинской армии.
Уже после моего отъезда, в Бухаресте, я узнал о том, что значительная часть галицийской армии подписала, помимо Петрушевича, соглашение с деникинской армией и направляется, по общему стратегическому плану, к Одессе.
Наконец, я впервые говорил лично с Петлюрою. Судьба все время как-то так устраивала, что раньше мы никак не могли встретиться. А между тем этот человек так долго стоял во главе украинского движения, с которым и я был связан уже с весны 1918 года. О нем столько говорили и писали. Его, наконец, обвиняли в попустительстве во время погромов. Для меня, еврея, это было самое страшное обвинение. Думаю, однако, что и для таких людей, как В. К. Прокопович, А. Я. Шульгин, Б. П. Матюшенко и им подобные, сотрудничество с правительством или Директорией, хотя бы косвенно виновными в погромах, представлялось бы явно недопустимым. От этих же уважаемых деятелей, давно и близко знавших Петлюру, я имел о нем такие отзывы, которые совершенно исключали саму мысль о возможности проявления с его стороны не только погромного, но даже и вообще антисемитского настроения.
Правда, я уже знал, что Директория не решилась сразу покончить с Семесенко и ему подобными, невзирая на явную доказанность виновности Семесенко, Козырь-Зирки и др. Мне было известно, что Директория ограничилась заключением Семесенко в тюрьму и назначением над ним и другими атаманами, обвинявшимися в устройстве либо попустительстве погромов, предварительного следствия
[15].
Но к рассмотрению этого вопроса о всех тех, кто самочинно творил ужасы Проскурова и всех других этапов еврейского мученичества, я еще вернусь в другом отделе этой книги. Пока же ограничусь лишь общим замечанием, что в той атмосфере безвластия и разложения, которая окружала Петлюру в проскуровские дни, единственное, что он и правительство могли сделать, – это уйти… Их уход не остановил бы, конечно, злодеев и лишь углубил бы еще больше анархию. Но Петлюра лично избавил бы себя от всякой ответственности за продолжение этих ужасов.
Однако ни Колчак, ни Деникин не ушли из-за погромов, с которыми они не могли и даже не пробовали справиться. Не ушли из-за этих погромов и члены русского политического совещания, которое являлось дипломатическим представительством армии Деникина в Париже.
Петлюра откровенно рассказал мне о том безвыходном положении, в котором находилась в это время армия. С подкупающей искренностью он бичевал и себя, и других за целый ряд ошибок в прошлом. Никакой демагогии, никакой рисовки, а один лишь здравый смысл и безграничная любовь к своему народу сквозили во всем том, что он мне говорил. Затем он стал расспрашивать меня о моих заграничных впечатлениях. По самой постановке вопросов я видел, что этот человек превосходно уже разбирался в западноевропейской политике и сильно отошел от утопизма русской социалистической мысли, на которой был, в сущности, воспитан.
