За все это время мы, защитники, успели близко изучить наших подсудимых, сродниться с ними. Для нас они были близки и дороги своим гражданским порывом, который спас Лубны от разгрома. И если бы во всех городах своевременно образовались такие же комитеты, быть может, и полиции не удалось бы организовать погромы.
Сумерки реакции все больше и больше сгущались. Закончились большие политические процессы, оставшиеся в виде наследия от первой русской революции. Боевой тон политических защитников, еще раз гордо прозвучавший в деле Совета студенческих представителей Киевского университета, стал постепенно сменяться приспособляемостью к составу суда. Как раз в это время стали возбуждаться позорные преследования евреев, именующих себя не так, как они записаны в метрических свидетельствах (при полной безнаказанности для христианина Петра, Павла или Владимира именовать себя Пьером, Полем и Вольдемаром), о подложных аттестатах и свидетельствах на звания, дающие право жительства и т. д. Тянулась скучная, серая канитель эпохи III Государственной думы.
На этом периоде безвременья не приходится долго останавливаться. Он не дает ничего яркого вплоть до возникновения мировой войны.
Но есть зато одно весьма мрачное, зловещее явление, которое представляется наиболее постыдным пятном для истории российской государственности и правосудия этой эпохи. С этим явлением я связан плотью и кровью, оно целиком приковало меня к себе на три года, потребовало напряжения всех моих сил и расшатало мое на редкость крепкое от природы здоровье. Речь идет о деле Бейлиса.
Еще ранней весной 1911 года в Киеве носились слухи о загадочном убийстве мальчика Андрюши Ющинского. Мелькнуло в газетах сообщение, что местные черносотенцы, члены «Двуглавого орла», усматривают в этом происшествии признаки ритуального убийства. Засим были заподозрены в качестве убийц мать и отчим Ющинского, которые и были арестованы полицией. И хотя полиция попала в этом случае на ложный след, но факт тот, что на некоторое время само дело это было совершенно забыто вместе с нелепыми слухами об его ритуально-еврейском характере.
Лето 1911 года в Киеве прошло в лихорадочных приготовлениях к торжественной встрече царя, царского семейства, Столыпина и всех министров по случаю предстоявшего открытия памятника Александру II. И никто и не подозревал в это время, какая адская работа велась тогда в черносотенном подполье.
Не успело состояться торжество открытия памятника, как раздался в киевском городском театре выстрел Богрова. Через несколько дней Столыпина не стало.
Вскоре после этих дней (август 1911 года) ко мне явилась в мои приемные часы жена Менделя Бейлиса и сообщила мне о том, что он арестован по обвинению в убийстве Ющинского. Она просила меня принять на себя защиту ее мужа.
Дело Бейлиса слишком свежо еще в памяти современников. Кроме того, имеется трехтомный стенографический судебный отчет, в котором содержится, с некоторыми незначительными и неизбежными ошибками, довольно полная картина того, как развернулось это дело на судебном следствии и в речах прокурора, гражданских истцов и защитников.
Но многое, очень многое так и осталось неизвестным никому, за исключением тех, кто очень близко стоял к делу. Параллельно с официальным предварительным следствием велось частное расследование, для обнаружения действительных убийц Ющинского. Об этом расследовании давно пора дать подробный отчет, написать обо всем, что сохранилось в документах, записях и памяти. У меня был собран для осуществления этого задания обширнейший материал, который, к несчастью, я вынужден был оставить в моей петербургской квартире, когда приехал весной 1918 года за моей семьей из Киева и когда нам пришлось бросить все на произвол судьбы и пробираться разными кружными путями в Киев. Так и по сей день мне неизвестно, какая участь постигла мою библиотеку и архив, заключавшие в себе все наиболее для меня ценное.
Уже за границей, в 1919 году, я узнал, что большевики расстреляли в Киеве Веру Чеберяк. С нею погребена, к сожалению, возможность полного восстановления картины убийства Ющинского во всех ее подробностях.
Частное расследование установило бесспорную причастность Чеберяк к убийству Ющинского. Но зато так и не удалось установить тех нитей, которые протягиваются от этого кошмарного дела к подполью «Двуглавого орла» и других черносотенных местных и центральной организаций того времени.
«Qui s’excuse, s’accuse»
[5], гласит французская поговорка. Еврейство ограничивалось во всех ритуальных процессах, предшествовавших делу Бейлиса, защитой подсудимых, опровержением улик, представлением доказательств о том, что еврейская религия не знает и не допускает изуверских сект, совершающих ритуальные убийства. У темных, невежественных масс, среди которых велась соответствующая агитация, даже при оправдательном приговоре оставался вопрос и сомнения о том, «кто же в таком случае убийца». И даже оправданный подсудимый, как это называлось в свое время, «оставлялся в подозрении».
Обывательская толща отвергает так называемый метод доказывания фактов путем исключения. «Подай сюда убийцу» – таков крик улицы. Вот почему с первого же дня моего участия в деле Бейлиса я твердо решил оставить на сей раз обычный, трафаретный путь защиты и искать убийц. На обвинение надо было ответить не обороною, а наступлением – надо было найти действительных виновников.
Избранный мною путь оказался весьма тернистым. Как известно, российские законы не допускали участия защиты в предварительном следствии. Вообще, приходилось идти против течения, а в таких случаях не легко находишь попутчиков… Часто, в особенно опасных случаях, я оставался почти совершенно одиноким. Но зато я всегда был в согласии с моею совестью. Интересы еврейства были мне неизмеримо дороже, чем все профессиональные условности. Меньше всего я чувствовал себя в этом деле «адвокатом». Как и в прошлой моей деятельности, я стремился лишь выполнить то, чего требовал долг еврея и гражданина.
В связи с моим участием в деле Бейлиса и возбуждением против меня всякого рода преследований я стал получать анонимные угрожающие письма. К концу 1913 года я вынужден был покинуть Киев и переехал в Петербург. Последовавшее засим в дисциплинарном порядке исключение меня из адвокатского сословия выбило меня из обычной колеи, личные же дела сложились таким образом, что я прожил в Петербурге вплоть до начала 1918 года, лишь периодически наезжая в Киев.
В мае 1917 года, после переворота, соединенное присутствие 1-го и кассационных департаментов Правительствующего Сената рассмотрело, в порядке надзора, мое дисциплинарное дело. Сенат признал определение Киевской судебной палаты не только неправильным, но и построенным на извращениях фактов. За отсутствием в тех деяниях, которые мне инкриминировались, какого-либо профессионального нарушения, Сенат прекратил дело. Мои права были восстановлены. Все мои действия по расследованию убийства Ющинского были признаны Сенатом вполне правильными, закономерными и естественно вытекающими из моего стремления «снять клевету с родного народа». Параллельно с сим Сенат затребовал от судившего меня состава Киевской судебной палаты объяснения о допущенных ею по делу извращениях фактов и неправосудном в отношении меня определении. Предстоял на сей раз суд над теми, кто судил и осудил меня. Но суд этот не состоялся, так как все было сметено вихрем разыгравшихся после этого событий. Также не суждено было мне возвратиться к адвокатской деятельности.
