Глава 25. Винниченко и Петлюра. Их неосторожные фразы и нерешительность в период первых погромов
Исходя из того глубокого убеждения, что все украинские правительства времен Центральной рады, и гетмана Скоропадского, и Директории абсолютно свободны от всякого подозрения в отношении организации погромов или же сочувствия таковым, я позволю себе теперь остановиться на вопросе о том, были ли Директория и состоявшие при ней правительства всегда достаточно осторожными и умелыми в деле борьбы с погромами и их подавления.
Как уже упоминалось выше, в начале января 1919 года, после избиений евреев-пассажиров в Бахмаче или Конотопе шомполами еврейская делегация навестила Винниченко. По словам делегации, последний обещал предпринять возможные меры, но тут же обронил несколько слов о том, что еврейство поддерживает большевиков, а также и фразу: «Не ссорьте меня с армией».
Всякий, кто знает Винниченко ближе, в его домашней, интимной среде, никогда не поверит, чтобы этот испытанный и верный друг всех угнетенных народов не только враждебно, но даже недоброжелательно относился к еврейству. Конечно, в настоящем случае у него могли вырваться опрометчивые и неосторожные слова. Но он был слишком недавно «у власти» и по всей своей демократической сущности говорил с делегацией запросто, бесхитростно, не подбирая слов и выражений… Со всех сторон ему сообщали о том, что еврейство не сочувствует украинскому движению, которым он в то время был так целиком, весь захвачен. «Не ссорьте меня с армией» значило, очевидно, что участие евреев в большевизме может создать усиленный антисемитизм в армии, преодоление которого окажется не под силу Директории и приведет к «ссоре» верховной власти с армией.
Вообще, каждого человека надо брать целиком, когда его судят. Нельзя по одной неосторожной фразе составлять суждение. Надо всегда учитывать и обстановку, и момент, когда эта фраза произносится. Участие еврейства в большевистском движении вывело из состояния душевного равновесия и трезвого, справедливо-объективного отношения к этому вопросу весьма многих испытанных борцов за права и свободу того же еврейского народа. Набоков совсем еще недавно, в своей статье о «Временном правительстве», напечатанной в первом томе «Архива русской революции», счел почему-то необходимым отметить, что подавляющая часть Совета Российской Республики были евреи, что у Урицкого была наглая еврейская физиономия (как будто не бывает наглых нееврейских физиономий) и что фамилия Нахамкес весьма неблагозвучна…
Но куда дальше зашел Карабчевский во II томе его последнего мемуарного произведения: «Что глаза мои видели». На с. 10 бывший защитник интересов еврейства в Кишиневе и защитник Бейлиса, поседевший в судебных боях за правду и справедливость, утверждает дословно следующее: «Еврейство, вообще, наклонно быть ржавчиной всякого государства, оно незримо, но неустанно разлагает его». «Если пророчество Достоевского сбылось и евреи погубили Россию, то остается самим русским учесть этот жестокий урок и попробовать воскресить ее».
Жутко и стыдно было читать эти строки, жутко за несчастное родное еврейство, стыдно за Карабчевского…
И если Карабчевские и даже Набоковы могли настолько утерять правильное понимание и оценку всего происходящего и чувство меры и справедливости, если из-под их пера появились такие нелепые обвинения (Карабчевский) или такие неудачные выражения (Набоков), то нельзя в таком случае быть очень строгим к неосторожным словам, которые вырвались у Винниченко в самом начале, когда вопрос об участии евреев в большевизме еще не был и не мог еще быть основательно изучен и продуман.
О Карабчевском говорить не приходится. Он уже весь в прошлом. Жаль, что он выпустил в свет свои мемуары…
Иное дело Набоков. От него можно еще и ожидать, и требовать многого. И нет сомнений, что он сам теперь должен уже чувствовать, насколько неудачно и неэстетично звучат его замечания об Урицком и Нахамкесе… Обывателю простительно считать неблагозвучными имена Хаим или Лейб и находить красоту в слове «лейб-гвардия» или дон-Хаиме, фамилии знатного испанского рода. Но В. Д. Набоков не есть средний обыватель… Всякий, кто знает Набокова, никогда не поверит, что он антисемит. А то, что таится где-то в глубине, в наследственной, подсознательной сфере, ему удастся, конечно, подавить в себе и остаться прежним Набоковым, рыцарем права и справедливости.
Куда больше объясняет причины погромов не злополучная фраза Винниченко, сказанная еврейской делегации, а его же искренние строки во 2-й части «Видродження нации» (с. 216). «Часто бывало, – пишет он, – что при Генеральном Секретариате
[24] около здания, где заседало Правительство, на карауле стояли патрули с большевистским настроением. Если бы они имели больше инициативы, они могли бы в любой вечер арестовать нас, вывести в поле и расстрелять».
Но люди остаются людьми… Тот же Винниченко, как непримиримый противник Петлюры, представителя более умеренных, а по словам Винниченко, мелкомещанских, буржуазных течений, обвиняет Петлюру в том, что он не расстрелял Семесенко после проскуровского погрома и ограничился лишь его арестом. Нет сомнений в правильности взгляда Винниченко на злодейское, тяжкое преступление Семесенко. Является лишь вопрос, мог ли в то время Петлюра расстрелять Семесенко
[25], или же, быть может, он сам был в таком положении, что его могли в любой момент расстрелять фанатики и шовинисты украинской национальной идеи, раздувшие факт участия проскуровской еврейской молодежи в большевизме в ее попытку большевистского восстания «изнутри». И если почти все погромы эпохи Директории вызывались преимущественно жаждой грабежа, бессмысленных жестоких убийств и гнусных насилий, то в Проскурове главным мотивом погрома являлась изуверская месть за участие евреев в большевизме. Об этом свидетельствуют и показания проскуровских же евреев, и доклад Комитета помощи жертвам погромов при Российском Красном Кресте.
Окончательное суждение о Семесенко, этом звере в образе человека, как и суд над всеми ему подобными, впереди, он еще наступит. Тогда же выяснятся и все обстоятельства, все мотивы, благодаря которым Семесенко не был расстрелян.
Вообще, Винниченко проявляет слишком большую страстность в оценке личности Петлюры. Он, видимо, не может простить Петлюре того факта, что последний не допустил в свое время перехода Директории на систему чисто советской (радянской) власти.
И в той характеристике, которую он дает Петлюре, чувствуется много субъективного раздражения против своего главного политического противника. Это сквозит и в тоне, и в форме тех выражений, к которым прибегает в данном случае Винниченко.
Сам же он дает сначала яркое изображение бессилия Директории. Коменданты были фактически бесконтрольны (Видроження нации. Т. III. С. 144). В армию влились в большом количестве русские черносотенцы. Директория и правительство в Виннице были далеки, проверка на местах являлась немыслимой. И дальше, на с. 185-й, Винниченко устанавливает, что русские офицеры разлагали армию, провоцировали погромы и бандитизм. Сами эти офицеры подбивали солдат «погулять» (с. 187). Каждый старшина имел для себя, для семьи и даже для знакомых автомобили. А министры ходили пешком, ибо первый встречный офицер мог забрать у министра автомобиль, невзирая на его протесты и удостоверения (с. 239, примечание).
