Из других существенных прав, составляющих королевский суверенитет, необходимо упомянуть право набора войска и объявления справедливой войны, которое, кстати, было непосредственно связано с правом судопроизводства. Ибо война — это восстановление попранной справедливости силой оружия, поэтому военные действия обычно трактовались как своеобразная тяжба, подобная судебному поединку. Поэтому право ведения войны было непременным правом феодального сеньора, и сеньориальные войны примерно до середины XIII в. были нормальным явлением. Долгое время королевская власть лишь регламентировала такие войны введением, например, срока в 40 дней, который должен истечь со дня вызова до начала военных действий. Но в XIII в., особенно в правление Филиппа IV, частные войны оказались под запретом. Насколько сильно это задевало интересы дворянства, свидетельствуют феодальные лиги, образовавшиеся после смерти этого короля в разных областях Франции и предъявившие новому королю требования, среди которых одним из важных было требование восстановления права набора войска и ведения войны.
Общественная мысль была благосклонна к монополизации этого права королем. Во всяком случае в литературе XIV–XV вв. не встречается протестов по этому поводу, и когда этот вопрос затрагивается, например, О. Буве в «Древе сражений» или позднее Ж.де Бюэем в «Юноше», он решается в пользу короля. И это вполне понятно, учитывая, сколь великим злом оборачивались частные войны и усобицы. Но не менее ясно и то, что реализовать это право, не раз декларировавшееся в королевских ордонансах, было нелегко, особенно в условиях Столетней войны.
Непременным спутником королевского суверенитета, представлявшегося на манер императорского, было понятие королевского величества, или величия (majestas, magnificence), и соответственно понятие оскорбления величества. Характерно, что именно с XIV в. королю наряду со многими традиционными качествами начинают вменять в обязанность и величие:
«Королю подобает быть величественным, ибо это достоинство помогает ему подобающе держать себя в почестях, богатстве и власти».
Величие означало особую манеру поведения, умение держать себя, но также и определенную образованность, благодаря которой король мог бы в совете делать правильный выбор из предлагаемых ему суждений, а иногда и принимать решения лично, не следуя постоянно мнениям и суждениям других людей, дабы «о нем не говорили, что им руководят и что не он управляет, а им управляют».
Представление «об оскорблении величества» как тягчайшем преступлении, унаследованное от Римской империи, хорошо известно было еще в меровингские времена. Но в процессе становления феодальной политико-правовой системы при Каролингах под оскорблением величества стали устойчиво понимать нарушение феодальной верности государю.
И такое понятие получило широкое распространение в последующие времена. В литературе XIV в. оно встречается довольно часто. Так, в «Больших французских хрониках» обвинение в оскорблении величества выдвигается против Изабеллы Французской, жены английского короля Эдуарда II, за то, что она уехала во Францию, нарушив тем самым верность своему государю и супругу.
Изгнание Жана де Монфора Карлом V объяснялось тем, что «он совершил самое большое преступление — оскорбление величества», поскольку оказывал помощь англичанам вопреки присяге верности своему государю.
Но римская концепция государева суверенитета придала понятию оскорбления величества новый смысл. Состав этого преступления стали видеть прежде всего в посягательстве на суверенные права короля, в непризнании и нарушении их. И поскольку главными среди них считались права законодательства и апелляционного суда, то в первую очередь защиту этих прав призвано было осуществлять юридическое понятие оскорбления величества: «Подданные, которые оспаривают, отвергают или не признают ордонансы короля, совершают преступление, оскорбляя величество»
.
Особо страшным преступлением при этом было присвоение суверенных прав французского короля, в чем, например, обвиняли английского короля Эдуарда III и его сына принца Уэльского: «Они совершили преступление против своего суверенного сеньора и оскорбили его величество, как и все те, кто восстал против него, прежде всего тем, что присвоили себе суверенитет и право апелляции в Гиени, поступив так, как поступил их отец Люцифер и прародители. Ибо как Люцифер и наши прародители пожелали присвоить и узурпировать то, что Господь Бог держал и сохранял для себя наподобие суверенитета и права апелляции… так и они возжелали узурпировать суверенитет и право апелляции в Гиени, принадлежавшие их суверенному сеньору королю Франции».
Но если, с одной стороны, покушение на суверенные права короля рассматривается как преступление, то с другой — отчуждение тех же прав самим королем в XIV в. все более определенно представляется недопустимым. Постепенно формулируется принцип неотчуждаемости этих прав. Еще в первой половине столетия (в 1329 г.) легист Пьер де Кюиньер утверждал, что король не может отчуждать свои судебные полномочия: «… король не должен отрекаться от этого права, поскольку он при своей коронации поклялся не отчуждать прав короны, а отчужденные права вернуть себе».
Правда, со стороны легиста это было вольное толкование коронационной клятвы, поскольку в то время в ее текст обязательство не отчуждать каких-либо прав еще не включалось. Его взгляды были еще лишь результатом сугубо теоретического развития концепции суверенитета, но скоро они нашли практическое приложение и поэтому обрели силу важного политико-правового постулата.
После заключения мирного договора с Англией в Бретиньи (1360 г.) новый французский король Карл V вскоре отказался от соблюдения его условий на том основании, что французские короли не имеют права отчуждать свои суверенные полномочия. С этой целью в свою коронационную клятву он впервые включил соответствующее обязательство (1364 г.).
Было заявлено о неотчуждаемости домена, но понятие домена, как совокупности всех прав короля, включало себя и все суверенные права. Старое понятие домена как суммы феодальных и сюзеренных прав применительно к королю, таким образом, оказалось существенно расширенным. Преемники Карла V также включали в свою клятву данное обязательство, которое исчезло из текста клятвы, начиная с Карла VIII, и это свидетельствовало о том, что принцип неотчуждаемости утвердился в качестве фундаментального закона королевства.
Как писал автор «Сновидения садовника», «корона не имеет более великого права, чем право суверенитета и апелляционного суда, и поэтому оно не подлежит отчуждению. И король Франции не может отчуждать суверенитет… ибо это нанесло бы ущерб его народу, и народ в этом случае мог бы справедливо воспротивиться и оказать противодействие, не совершая при этом преступления, ибо отнять у народа его суверенного государя или заменить его — значит нанести народу большой вред». Писатель имеет в виду передачу английскому королю значительной части юго-западной Франции по договору в Бретиньи. «Как кажется, — продолжает он, — чрезвычайно необходим закон, чтобы ни король, ни другой какой земной сеньор не мог передавать своих подданных или вассалов другому сеньору вопреки их воле и желанию… и необходимо также право аннулировать подобные отчуждения». Поэтому договор в Бретиньи автор объявляет недействительным, поскольку отчуждение части королевства было произведено «без согласия народа, который не изъявлял такого желания, ибо не был приглашен на заключение мира».
Принцип неотчуждаемости суверенных прав короля или королевского домена, допускавший отчуждение лишь при согласии подданных, обнажал проблему соотношения этих прав с правами подданных. Прежде чем переходить к ее рассмотрению в рамках политико-правовой концепции королевской власти, стоит обратить внимание на то, что идея королевского суверенитета естественно тяготела к римскому представлению о подданстве государю, взамен феодального понятия вассалитета. В XIV–XV вв. оба понятия обычно сосуществовали благодаря различению вассалов и подданных, из которых первые были представителями благородного сословия, состоявшими в вассальных отношениях с королем, а вторые же — все прочие. Сама концепция суверенитета, как уже отмечалось, нередко мыслилась на феодальный манер — как сюзеренитет короля по отношению ко всем людям, и поэтому короля называли суверенным сеньором. Но важно, что постепенно из литературы и государственных актов исчезало понятие вассалов, и таким образом они все настойчивей стали представляться также подданными. В этом отношении политическая литература гораздо раньше заменила одно понятие другим, нежели королевские акты, которые в большей мере должны были считаться с реальным положением дел, т. е. самосознанием дворянства. В литературе XV в. «вассалы» уже почти не фигурируют, из актового же материала они исчезли при Людовике XI, который окончательно упразднил это понятие, как бы уравняв всех перед лицом суверенного государя
.
