Однако следует учесть, что в эти великие годы интеллектуального движения в Европе, христиане по большей части были учениками. А мусульмане – учителями. Превосходство последних в области философии открыто признавалось многими христианскими мыслителями, и о нем во всеуслышание говорили сами арабы. В своей «Истории наук» один мусульманский доктор, Сайд из Толедо, заметил, что те, кто живет в дальних землях севера (к их числу он относил всех людей, живущих к северу от Пиренеев), «…обладают холодным темпераментом и никогда не бывают по-настоящему зрелыми; все они крупного телосложения и белокожие. Они не отличаются ни остротой ума, ни блеском интеллекта».
[52]
Все помыслы современных ученых устремлены к тому, чтобы получше узнать, в какой же действительно степени европейская культура зависела от арабских докторов из Испании и Сицилии. Но никто не познал этого лучше, чем блистательные умы преподавателей логики, философии и богословия того времени. Смелость и блестящая оригинальность святого Фомы неоспоримы. Однако корни всего движения уходят в ислам. Между прочим, современным писателям кажется, что, признавая в схоластике христианства влияние мусульманского рационализма, мы лишь добавляем еще один бриллиант в диадемы средневековых достижений. В самом деле, существует странный парадокс в мысли о том, что наследие исламских философов – очищенное и систематизированное – должно было быть унаследованным христианской Церковью, чем сильно обогатило ее.
Достоверно установлено, что мусульманские монеты имели свободное хождение в Лангедоке. Потом великий университет в Монпелье, старейший в Европе, за исключением Парижского, стал заниматься исключительно медициной. Именно в университете Монпелье в конце XIII века знаменитый английский врач Джилберт, проводя медицинские исследования, нашел способ лечения оспы. Среди прочего он настаивал, чтобы стены комнаты, в которой лежал больной оспой, были увешаны кусками красной материи и чтобы окна закрывали тяжелые красные портьеры. Это открытие было сделано еще раз в XIX веке, и за него доктор Финсен получил Нобелевскую премию. Без сомнения, в великих медицинских школах Монпелье мы видим влияние арабской науки, что подтверждает, как уже было замечено, что нравы, обычаи и мысли народов Лангедока были перемешаны с нравами, обычаями и мыслями испанских мусульман.
Трубадуры
К началу XI века графы Тулузские становятся одними из самых могущественных и богатых вельмож Европы. В отличие от измученного севера, юг купается в роскоши, безмятежности и даже пребывает в некоторой летаргии. Опять же в отличие от воинственных баронов-северян южане, похоже, не имеют вкуса и, как поспешили бы добавить северяне, способности к битвам. Архитектуру юга XI века отличает легкость дизайна и элегантность деталей, явственно контрастирующая с массивной простотой норманнской манеры. В этом изысканном, безмятежном обществе, в котором наряду с нерушимыми традициями, уходящими своими корнями к золотому веку Рима, явно прослеживаются восточные тенденции, появляются две чрезвычайно важные вещи. Одна – это огромный вклад Лангедока в центральные традиции Европы (разумеется, я имею в виду поэзию трубадуров). Вторая, просочившаяся с равнин Ломбардии и с Востока, – это ересь альбигойцев. И все же, несмотря на слова мистера Танона о том, что между идеями рыцарства, куртуазного поведения и основными доктринами ереси не было ничего общего, есть две вещи, которые их связывают. Мы все знакомы с трудами таких писателей, как Леки, утверждавшего, что Альбигойский крестовый поход «залил огонь свободы кровью» и «нарушил справедливые обещания альбигойцев» и т. п. На самом деле справедливые обещания альбигойцев нарушили не крестоносцы – это было сделано задолго до них, – потому что сладкий яд ереси уже проник в блестящую, но несколько анемичную европейскую цивилизацию, поразил всю ее систему и остался лежать темным пятном чумы в самом сердце Европы.
Идеи «куртуазной» любви обрели свои первые очертания при дворах Нарбонны, Тулузы, Монпелье и других крупных городов юга. Стиль трубадуров получил полное развитие во времена Вильяма IX, герцога Аквитанского, который умер в 1127 году. Он – самый ранний из трубадуров, известных нам, однако легкость и симметричное построение его поэтических строк навевает на мысль, что в начале XII века уже существовала развитая традиция поэзии трубадуров. Движение трубадуров было аристократичным по своей сути. Многие из известных трубадуров, например, Бертран де Борн и гордый Рембо д'Оренга,
[53] сами были вельможами. Ричард Львиное Сердце, «наименее английский из всех английских королей», оставил после себя множество изысканных поэм в стиле трубадуров. И хотя их искусство было мало или почти неинтересным для представителей среднего и низшего классов, сами трубадуры были выходцами из всех слоев общества. Фальк Марсельский, ставший впоследствии епископом Тулузы, был сыном богатого купца. Бернар де Вантадур – сыном кочегара из баронского замка в Вантадуре. Пьер Карденал и знаменитый монах из Монтодона были духовными лицами.
Со своей легкостью и почти невероятным разнообразием рифм трубадуры стали основоположниками европейской лирической поэзии. В этом их важнейший вклад в историю общества; это они вернули в Европу традиции хороших манер и изысканность, вежливость и галантность. Поэзия трубадуров, как замечает мистер Никерсон, была наиболее культурной и цивилизованной вещью с тех пор, как Рим заснул. Потому что философия куртуазной, галантной любви и романтики распространялась с невероятной силой и влияние трубадуров можно проследить в средневековой литературе почти всех европейских стран.
Любопытен, даже уникален тот факт, что куртуазная любовь южных трубадуров восхитительно нехудожественна и безответна, даже несколько неровна. Я называю это уникальным фактом, хотя так о ней никогда не отзывались поэты суровых и более сильных северных стран. Там галантность, ухаживания и изысканность имели более мужественный характер. А вот в южных поэмах трубадуров ранних времен есть что-то неуловимо женственное, почти гротескное, хотя они и совершенно очаровательны. Да, они представляют нам удивительно убедительную картину о безмятежном житье-бытье при дворах южных правителей, которые мало интересуются чем-то, кроме собственных удовольствий, и лишь скользят взглядом по поверхности вещей, нимало не интересуясь их сущностью.
Признание этого, довольно неприятного элемента поэзии трубадуров, не должно сбить нас с толку и заставить забыть о великолепии их техники и красоте их идеалов. Весь трубадурский цикл в классический век отличается идеальной чистотой, отсутствием грубости, некоей волшебной веселостью и легкостью прикосновений.
«Любовь – это медиум, с помощью которого герой осматривает окружающий его мир, к ногам которого он готов положить все, чем богат его век – рыцарскую честь, воинские подвиги, собственных отца и мать, ад и даже рай; одно лишь обещание о поцелуе Николетт воодушевляет Окассена на нечеловеческий героизм. Старый поэт напевает, улыбаясь и оглядывая своих слушателей с таким видом, словно хочет, чтобы они поняли, что к Окассену, глупому мальчишке, не следует относиться слишком серьезно, но что даже он, старик, сам ничуть не умнее глупенькой Николетт».
[54]
