Критики приложили весь свой гений и умения в поисках корней движения трубадуров и их почти мистических идеалов куртуазности в любви. Чаще всего их поиски были безрезультатны; одна теория за другой натыкались на стену, и пока они искали новые, их прежние теории устаревали. Наконец дело попало в руки современных испанских ученых, которые, рассмотрев его, пришли к твердому выводу, что корни куртуазной любви уходят к исламу или что ислам послужил мостом, по которому идеи этой любви попали в западный христианский мир. Куртуазная любовь объясняется и прославляется Ибн Даудом из Исфахана, который жил и писал в IX веке. Ибн Хазм из Кордовы, живший в XI веке, оставил после себя свое «Ожерелье для голубки», чудесное сокровище, которое можно сравнить лишь с первой частью «Романа о Розе». Чудесная поэма «Окассен и Николетт» основана на традиционных арабских сказках.
«Обычная ошибка, – пишет Дон Асин, – суть которой состоит в ее широком распространении и полном отсутствии логического основания, полностью отрицает идеализм в концепции любви не только арабов, но и всех мусульман, а это прямо противоречит истинному положению дел. Йеменское племя Бану Одра, или Дети целомудрия, было известно за манеру, в которой оно защищало традиции своего имени… Романтизм, предпочитающий смерть осквернению чистой души, – это черта меланхолических и прекрасных песен из этих поэм. Пример воздержанности и вечной чистоты, воспетый христианскими монахами из Аравии, возможно, появился под влиянием Бану Одра. Мистицизм суфистов (суфизм – мистическое течение в исламе. – Примеч. переводчика.), унаследованный от христианских отшельников, также был воодушевлен жизнью и произведениями арабских поэтов. Не обращая внимания на то, что ни Коран, ни жизнь Магомета не послужили основанием для такого идеалистического отношения к любви, они, не раздумывая, приписывают пророку следующие слова: «Тот, кто любит и остается чистым до смерти, умирает мучеником»… Позднее, когда аскетизм, унаследованный от христианских монахов, суфисты использовали для пантеистической и неоплатонической формы метафизики, идеализация плотской любви достигла высшей точки тонкости и глубины. Это видно по эротическим поэмам Ибн Араби, в которых любимый – это всего лишь символ святой мудрости, а страсть, которую он испытывает к ней, является аллегорией союза мистической души с самим Господом».
[55]
Это – отдаленный глас из пещеры Святого Антония Отшельника, обращенный к тонким фантазиям христиан. Забавно рассматривать синайских анахоретов герольдами рыцарства. Одаренный богатым воображением, гений ислама не мог развить столь высоких идеалов человеческой любви, которые даже сам ислам не мог принять в себя, потому что был недостаточно велик для этого, но которые мы сейчас считаем частью наследия христианских Средних веков.
Социальная значимость средневековой ереси
Похоже, во всех человеческих обществах, о которых у нас есть исторические сведения, был сильно развит инстинкт самосохранения. Он основан не на уважении к существующим законам, хотя чаще всего он жаждал быть узаконенным. Больше того, какими бы яростными и беспринципными ни были его проявления – выраженные в мятежах, народных восстаниях и так далее, – он всегда оправдывал себя до конца. Это своего рода общественное шестое чувство, которое заставляет общество осознавать вещи, угрожающие его благополучию, вещи, которые это общество не может принять без последствий для себя. Далее. Очевидно, что жизнеспособность определенного общества может быть измерена эффективностью действия этого инстинкта самосохранения, который влияет и на его политику, так что вместо недисциплинированного выражения общественных чувств, вы быстро увидите царящие в нем законность и порядок. Таким образом, всего через несколько недель после появления еретиков в Англии, Генрих II, по происхождению француз-южанин, который, без сомнения, был знаком с деятельностью альбигойцев у себя на родине, тут же напустил на них государственную машину. Если бы его примеру последовали другие государственные деятели Европы, если бы еще где-нибудь ересь была уничтожена на корню, то, возможно, не было бы ни Крестового похода против альбигойцев, ни самой инквизиции.
Итак, как видим, была одна вещь, которую католическое общество средневековой Европы не могло принять без последствий, и чье появление был повсеместно встречено дикой яростью. Я, разумеется, говорю о ереси.
«Ересь, – говорит Гуиро, – в Средние века почти всегда была связана с некой антисоциальной сектой. В период, когда человеческой ум обычно выражал себя в теологической форме, социализм, коммунизм и анархия появлялись в форме ереси. В восприятии таких вещей интересы Церкви и государства совпадали. Это объясняет, почему в Средние века ересь подавлялась».
[56]
Абсолютную слабость ереси, по-моему, можно увидеть в отсутствии инстинкта самосохранения в южной цивилизации Лангедока, которая была совершенно мягкотелой и летаргичной. Может, там и были богатство и роскошь. А вот энергии, стремления к великому будущему там было не увидеть.
«Несмотря на признанный блеск этой цивилизации, – замечает Гуиро, – можно усомниться в том, что она была бы рада здоровому развитию».
[57]
Как и в северных королевствах, правда, куда в больших объемах, распространению ереси в Лангедоке содействовали немощь и коррупция, охватившие католических священников и епископов. Вильям из Пуи-Лоранса гневно выражает свое презрение к священникам:
«…Они стояли в одном ряду с евреями. Дворяне, жившие за счет простых людей, хорошо заботились о том, чтобы не заботиться о них; к крестьянам и крепостным они вообще не имели уважения».
[58]
Вероятно, следует заметить, что монашеские ордена очень часто потакали высокомерному и критическому отношению к обычным священникам. Некоторым стоит принять это во внимание.
Примерно в середине XII века Сен-Бернар посетил страну, которая в то время находилась под впечатлением проповедей еретика Генри из Лозанны. Святой мрачно описал увиденное: церкви без людей, люди без священников, священники без должного к себе уважения, христиане без Христа. В 1209 году Церковный собор в Авиньоне объявил, что «священники не отличаются от светских лиц ни внешностью, ни поведением». Раньше Иннокентий III в своем понтификате счел нужным убрать епископа Раймона Раберштейнского с его места из-за того, что тот открыто поддерживал ересь. Потом еще был Беренгар II (второй), архиепископ Нарбонны с 1192 по 1211 год. В это трудно поверить, но сей прелат ко времени его окончательной отставки в течение шестнадцати лет не бывал в своей епархии. Бывало, что он неделями не заходил в церковь. В его епархии, заявил Иннокентий в 1204 году, стало обычным делом, когда монахи и священники, убрав куда подальше свои одеяния, брали себе жен, жили обычной жизнью и становились юристами, актерами или докторами. По словам Папы Римского, у Беренгара был кошелек вместо сердца, и он служил своему единственному богу – деньгам. Даже трубадуры время от времени, отложив в сторону свои шапочки и колокольчики, посмеивались над жадностью и беспечностью священников.
