«Следить за тем, чтобы в комнатах было чисто и убрано, а именно, следует обращать внимание на чистоту одежды и полотенец; на то, чтобы чашки были целыми – без трещин и обломанных краев; чтобы приборы были серебряными; матрасы, одеяла и простыни не только чистыми, но и не рваными, подушки – удобными; чтобы стеганые покрывала закрывали всю кровать по длине и ширине и радовали глаз входящих в комнату людей; чтобы там был хороший металлический умывальник, чистый снаружи и внутри ночной горшок; чтобы зимой в комнате были подсвечник со свечами; чтобы огонь в очаге не чадил; чтобы были письменные принадлежности; чтобы в чистых солонках была соль; чтобы еду подавали в чистых, не обколотых по краям мисках; чтобы весь постоялый двор был чистым, чтобы нигде не было паутины; чтобы под ногами были тростниковые циновки; чтобы в комнатах были хорошие замки, подходящие к ним ключи и засовы, дабы двери можно было крепко запирать на ночь, когда гости спят».
[9]
Угроза анафемы или отлучения от Церкви так страшила людей, что это во многом помогало Церкви влиять на политику и помогать сохранению мира. Церковь устанавливала дни прекращения военных или враждебных действий и тем самым удерживала в узде жадных до драк баронов и принцев. Вот типичный пример, сделанного в 1083 году обращения архиепископа Кельнского, которого радовало такое положение вещей:
«С первого дня пришествия Господа нашего вплоть до Крещения, и с третьего воскресенья перед Великим постом до восьмого дня после Троицы, и в течение еще целого дня, в течение всех постов всех времен года, по воскресеньям, пятницам и субботам в течение всего года, а также в другие дни, специально указанные Церковью, следует соблюдать декрет о мире, дабы все путешествующие и остающиеся дома могли наслаждаться чувством безопасности и миром, дабы никто не мог совершить убийства, поджога, ограбления или вооруженного нападения, никто не мог ранить другого саблей, палкой или каким-нибудь другим оружием, дабы никто не мог осмелиться… взять с собой доспехи, щит, саблю, пику или какое-то другое оружие».
[10]
Далее следовал целый список наказаний для тех, кто осмелится нарушить декрет: ссылка – для знатных людей, экзекуция – для крепостных, совершивших убийство, и так далее. Можно, конечно, посмеяться над подобной бесхитростностью человеческой натуры, способной создавать подобные документы, однако не следует забывать, что даже сами пункты декрета демонстрируют, в каком плачевном состоянии была общественная безопасность. Важнее всего обратить внимание на то, что в Средние века именно Церковь занималась подобными делами. Нет, она не была деспотом, не грозила людям геенной огненной за ослушание. Церковь была ожившим духом общества, сохранение мира было одной из ее множества функций, с радостью принимаемых людьми. Церковь была, по словам Люшера, главной движущей силой всех национальных организаций.
«Церковная догма о равенстве всех душ перед Господом, – пишет мистер Никерсон, – наряду с соблюдением всех обрядов, много сделала для сохранения дружеских отношений и доверия между различными классами общества. Ее универсальность, ее космополитический чиновничий аппарат, использование латыни во многом послужили обретению взаимопонимания между людьми. А потому Церковь, принимающая разделение людей на классы и признающая их отдаленность друг от друга, больше способствовала братанию людей, чем мы сегодня со всеми нашими разговорами о равенстве и всеми нашими приспособлениями для знакомства и общения людей. И она сделала это не посредством принудительной и механической схемы объединения, а благодаря созданию догмы, которую принимали все люди, а приняв ее, становились ближе».
[11]
Итак, средневековая цивилизация уверенно развивалась и достигла высочайших вершин к XIII веку – самому великому веку в анналах человечества. Никогда еще мир познания не был так идеально объединен, так гармоничен, так устремлен к единой цели, как в Золотые годы догматизма. Ланфранк, Сент-Ансельм, Сент-Бонавентура и Фома Аквинский были итальянцами; Джон из Сэлисбери, Роджер Бэкон, Дане Скотус и Оккам – англичанами; Хуго из Сент-Виктора и Блаженный Альберт Великий – немцами; Вильям из Шампо, Рослен, Абеляр, Сен-Бернар и Жербер – французами. Все эти люди в свое время учились или преподавали в школах Парижа. Их национальная принадлежность не имела значения, они были просто гражданами мира. Джон из Сэлисбери долгие годы жил в епархии Шартра; Ланфранк, достигнув высокого положения, стал архиепископом Кентербери и построил в этом городе собор. Знаменитый Питер из Блуа был советником Кентерберийского архиепископа и умер архидиаконом Лондона. Лишь совсем недавно удалось установить место рождения Алана Лилльского – Алануса с островов, как называли его современники. Долгое время с его именем связывали все острова между Кипром и Ирландией. По словам Ландино, Хуго из Сент-Виктора родом из Павии, Вентури называет его саксонцем, а Александр Наталис говорит о нем как об уроженце Ипра. В те времена не было ни наций, ни границ.
Если и было так в истории, когда восточные и западные умы были ближе всего к полному взаимопониманию и симпатии, то это было время великих дней Парижского университета, когда студенты обсуждали философию с арабскими докторами, когда восточные правители часто отправляли своих детей учиться во французскую столицу. А потому, когда Детский крестовый поход закончился безжалостной отправкой тысяч мальчиков и девочек на рынки рабов в Александрию, тамошний калиф, вспомнив годы учения в Париже, самолично позаботился, чтобы с ними хорошо обращались.
XII и XIII века – это период, когда мужчины могли лучше всего проявить свою силу.
«Никогда прежде и после, – пишет Гекри Адамс, – они не развивали такой бурной энергии, необходимой для достижения разных целей, и не демонстрировали такого ума, необходимого для развития этой энергии».
[12]
Все идеи, все мысли того времени были центростремительными. Еще никогда человеческий разум не воздвигал такого гигантского памятника осмысленному мышлению, как в творении Фомы Аквинского «Сумма», которое можно назвать венцом догматизма. Еще никогда руки человеческие не создавали таких великолепных творений и таких чудесных врат, ведущих к жилищу души, как готические соборы. Никогда глубины таинственного опыта не были озвучены с такой уверенностью и красотой как в «Имитации мессии». Возможно, никогда поэзия не передавала таких высоких чувств, какие описаны в поэме Данте – того самого Данте, которого доктор Крам так блестяще назвал «вечным синтезом Средних веков». Однако несмотря на это, блистательные аналогии святого Фомы и великолепие «Божественной комедии» были всего лишь частью целого. Шпиль собора указывал на Седьмое небо Данте, Фома Аквинский разрабатывал свое учение так же тщательно, как архитекторы Реймса и Амьена – проекты своих творений. Внутреннее убранство собора говорит о силе энергии и радости. Его сужающиеся вверх своды, зыбкий свет, льющийся в круглые окна-розетки, высокие арки, стремящиеся вверх, к шпилю, основание которого теряется в полумраке, навевают мысли о великих тайнах, к которым святой Фома подобрался так близко. Церковь указала путь; ученые, поэты, архитекторы, художники и мистики последовали этим путем.
