Более решительным и непримиримым был критик «Москвитянина» (почти наверняка – Ап. Григорьев). Он писал: «Почему-то мы надеялись, что автор Хроники времен Карла IX, Жакерии и других произведений, которые принадлежат к числу далеко не дюжинных, скажет несколько дельных слов о нашем первом современном поэте... Мы надеялись на это, во-первых, потому, что взгляд издали, взгляд иностранца, постороннего наблюдателя, важен вообще во всяком деле, – с другой стороны, талант самого Мериме ручался бы, казалось, за то, что он поймет Гоголя... И что же мы встретили в статье? Увы – ничего, кроме весьма обыденных суждений, поверхностных или устарелых требований от искусства вообще, от нашего поэта в особенности»
[538]. В статье «Москвитянина» доказывается, что главная ошибка Мериме состояла в том, что он ограничил творчество Гоголя рамками сатиры. Удивило критика и то, что Мериме совершенно не смог разобраться в таком замечательном творении Гоголя, как «Тарас Бульба». Верно подметил критик «Москвитянина» и полное непонимание французским писателем гоголевского юмора: «Вообще Мериме, к удивлению нашему, вовсе не понимает ни юмора вообще, ни того гиперболического юмора, который составляет характер Гоголевского гения»
[539].
В статьях И. И. Панаева и Ап. Григорьева (если это был он) не было ни озлобления, ни недоброжелательности по отношению к Мериме, было лишь чувство обиды за великого русского писателя и огорчение, что замечательный французский писатель проявил вдруг такую досадную близорукость. Впрочем, на Западе вряд ли в то время кто-нибудь понимал Гоголя. Совершенно справедливо замечание И. С. Тургенева, сделанное как раз в это время (в письме к Полине Виардо от 21 февраля 1852 г.): «Вам известны только самые незначительные из его произведений, и если б даже вы знали их все, то и тогда вам трудно было бы понять, чем он был для нас. Надо быть русским, чтобы это почувствовать. Самые проницательные умы из иностранцев, как, например, Мериме, видели в Гоголе только юмориста английского типа. Его историческое значение совершенно ускользнуло от них»
[540].
Во всех этих ошибках и просчетах Мериме совершенно не разобрался А. В. Дружинин, опубликовавший в следующем году обширную статью в «Библиотеке для чтения» (где он только что начал работать, уйдя из «Современника»). Статья Дружинина выдержана в резко ироническом тоне и направлена исключительно против «Москвитянина»: «Вот откуда взялись и восторг и ожесточение: Просперу Мериме, замечательному и остроумному сочинителю повестей, романов, исторических сцен... захотелось поговорить с европейской публикой о каком-нибудь очень хитром предмете, высказать несколько мыслей о человеке, не известном Франции, от беллетристических произведений перейти к критике и даже к критике самой трудной – к оценке произведений, писанных в чужом государстве, на полузнакомом языке, имевших успех в обществе, совершенно чуждом тому обществу, в котором Мериме провел всю свою жизнь. Мериме ухватился за Гоголя... наговорил несколько очень живых фраз, рассыпал там и сям десяток метких мыслей, с важностью обсудил деятельность русских литераторов, назвал Гоголя особою, подражавшею и Стерну и Скотту, и Шамиссо, и Гоффману...»
[541]. Дружинин, защищая Мериме от справедливых по большей части нападок, ссылается на то, что критики – и у нас и на Западе – не раз ошибались в своих оценках (он приводит в качестве примера отношение критики к Гете и к Шекспиру). «Ежели из нас, русских, – замечает Дружинин, – нет двадцати человек, смотрящих на “Мертвые души” с одной и той же точки зрения, то почему же требовать, чтоб Мериме пошел далее нас?»
[542].
Резкость тона этой статьи следует, конечно, объяснить не передержками и ошибками, допущенными «Москвитянином», а общей атмосферой журнальной полемики и литературной борьбы того времени.
Статье Мериме о Гоголе пришлось сыграть роль одного из главных козырей в руках Ф. В. Булгарина, последовательно и неуклонно ведущего борьбу против Гоголя и «натуральной школы». Как уже было сказано, «Северная пчела» приветствовала статью Мериме. Менее чем через два месяца после смерти великого русского писателя Ф. В. Булгарин выступил в своей газете со статьей «Журнальная всякая всячина», где писал: «Мнение наше известно читателям Северной пчелы, и оно совершенно сходствует с мнением одного из лучших европейских критиков Проспера Мериме (см. “Северная пчела”, 1851, № 277, 12 дек.). Мы всегда говорили одно, что Н. В. Гоголь был приятный рассказчик, умел смешить и забавлять своими карикатурами, и только»
[543]. И в дальнейшем Булгарин в своих нападках на Гоголя всегда старался опереться на авторитет Мериме (см., например, «Северная пчела», 14 августа 1854 г., 5 ноября 1855 г. и др.).
Так Мериме оказался невольным участником ожесточенной борьбы в русской литературе.
Наша мысль о том, что в статьях, направленных против работы Мериме о Гоголе, не было недоброжелательства по отношению к французскому писателю, подтверждается хотя бы появлением в том же «Москвитянине» большой статьи Ап. Григорьева, содержащей подробный анализ творчества Мериме. К сожалению, статья эта осталась незавершенной, так как ее автор вскоре покинул редакцию журнала. После наброска статьи Гоголя, обзор Ап. Григорьева – это первая серьезная работа о Мериме в русской печати.
Начинается статья с верного замечания о том, что пора русской критике обратиться самой к тем иностранным писателям, чьи произведения в России хорошо известны, не раз переводились, но не получили еще развернутой оценки. Статья Ап. Григорьева и призвана восполнить этот пробел (как и его предыдущие статьи о Теккерее и Мюcсе). Хотя она и осталась незавершенной (автор продвинулся не очень далеко, он остановился перед разбором «Жакерии»), общий взгляд критика на творчество Мериме выражен в ней достаточно полно и определенно. Для Ап. Григорьева Мериме – писатель огромного таланта, поразительной наблюдательности и высокого художественного мастерства. Но, с точки зрения русского критика, Мериме недостаточно реализовал эти свои возможности, хотя все его произведения блестящи и стоят на самом высоком литературном уровне. «В самом писателе, – замечает Ап. Григорьев, – нет ничего, кроме огромного внешнего таланта, нет, главным образом, любви к человеку, уважения к жизни, сочувствия к ее явлениям»
[544]. Мериме, по мнению критика, – это художник, оторванный скептицизмом от высоких жизненных идеалов, отравленный этим скептицизмом. Отсюда – внешняя ирония, легковесность, скольжение по поверхности жизни и нежелание проникнуть в ее глубь. «И вот ваш Проспер Мериме, – пишет Ап. Григорьев, – постоянно иронически относящийся к своей врожденной способности отождествляться с предметами своей художественной разработки, из всякого труда выносящий одно – легкий скептицизм, способный схватывать, как великий художник по натуре, грандиозный колорит явлений и событий, но неспособный полюбить их, проникнуть в их смысл, поверить их идеалам. У Мериме всякое отношение к идеалу подорвано: скажем парадокс, если угодно, но парадокс верный: родись Мериме в стране комизма, в России, он был бы великим комиком»
[545]. И скепсис и ирония Мериме оказываются направленными не на окружающую писателя действительность, а на саму «художническую деятельность»
[546].
