– Нет, – вздохнул он. – Теперь, когда я знаю о ней… все то, что я знаю.
– Стало быть, ты покинешь ее без сожаления?
– Без малейшего!
– Особенно, если твой дядя, которого ты любишь всем сердцем, возьмет тебя с собой постранствовать по миру?
Урбан д'Аджасет резко выпрямился; глаза его сияли – то был ответ.
– Что ж, – продолжал маркиз, – можешь считать, что с этого момента ты не принадлежишь более госпоже Екатерине… Таково мое желание, так что полагай это делом решенным. Ступай же обними мать, а затем беги в дом д'Аджасета и скажи дядюшке, что ты уезжаешь с нами и уже нас не покинешь. Ну как, доволен?
Паж целовал руки Луиджи Альбрицци со всеми признаками признательности.
– Ступай же, ступай! – повторил маркиз, мягко подтолкнув юношу к выходу.
И, возвращаясь в комнату, где он оставил Рудольфа де Солерна, Луиджи Альбрицци пробормотал сквозь зубы:
– Бедный мальчик! Теперь, когда он так много знает, я просто обязан позаботиться о том, чтобы он обо всем забыл.
Глава IX. Где Великая Отравительница плачет, а королева бледнеет
После встречи в Лувре с королевой-матерью Тофана вернулась в дом Рене-флорентийца в прекрасном расположении духа: госпожа Екатерина не только торжественно поклялась вернуть ей послезавтра утром сыновей, но и пообещала выделить многочисленный эскорт, который сопроводил бы графиню Гвидичелли и двух пажей так далеко, как бы та пожелала.
Через сорок восемь часов – даже раньше, так как Тофана рассчитывала отправиться в путь на рассвете – она сможет воссоединиться с детьми! Воссоединиться навсегда! О, она никогда больше с ними не расстанется – ни на день, ни час, ни на минуту! Вот только как объяснить им столь поспешный отъезд из Парижа, из Лувра, в обществе женщины, которую они совсем не знают? Ну… сначала придется сказать им, что она – подруга графа Лоренцано, вынужденного по той или иной причине оставить столицу, графа, к которому она их и везет.
Потом… потом, по прошествии нескольких дней, когда они начнут к ней привыкать, когда полюбят ее – а она будет так добра, так ласкова с ними, что они быстро ее полюбят! – что ж, вот тогда-то она им и скажет: «Я ваша мать».
Как долго она была лишена этой невыразимой радости! Но теперь, раз уж, несмотря на все приятые ею меры предосторожности, враги узнали секрет уз, связывающих ее с Марио и Паоло, есть ли смысл скрывать эту тайну от ее сыновей?
«Они узнают все, – думала Тофана, – все, что должны знать! В их возрасте мало беспокоишься о прошлом перед лицом благоприятного настоящего и будущего! Они, конечно, спросят, где их отец, и я отвечу, что их отец умер… недавно, в другой стране, куда я за ним последовала. Придумаю какую-нибудь душещипательную историю по этому поводу, и они мне поверят. Потом я сообщу им, что они богаты, что они богаче, чем сыновья короля! И в этом я им не солгу. Эскорт сопроводит нас до Голландии – в Италию возвращаться как-то не хочется, там слишком опасно. К тому же три четверти моего состояния хранятся на депозите у одного из амстердамских банкиров… Несколько месяцев мы проведем в Амстердаме, затем, когда Марио и Паоло надоест эта страна, мы ее покинем; уедем, куда они пожелают – в Германию, в Англию, в Испанию… Точно: в Испанию! Говорят, небо Испании столь же прекрасно, как и небо Италии; моим сыновьям будет там хорошо!..»
«Моим сыновьям!» Елена Тофана аж просияла, мысленно произнеся эти два слова. При мысли о том, что вскоре она сможет громко, без стеснения, ничего не боясь, говорить это вслух, сердце ее забилось от живой и восхитительной радости. Она уже забыла обо всем, что не имело отношения к ее сыновьям и радостям будущей жизни среди них. Ее любовь к Карло Базаччо, или скорее Филиппу де Гастину, уже угасла, совершенно угасла в ее душе. Она уже не была любовницей – она стала матерью. Любовница, отравительница, преступница – все это стерлось перед матерью.
Но Луиджи Альбрицци, который всегда и везде знает все, что имеет к ней хоть малейшее отношение, Луиджи Альбрицци, объявивший ей непримиримую войну, оставит ли он ее в покое? Не проведал ли он уже о ее планах бежать вместе с сыновьями? Болезненное содрогание пробежало по членам Тофаны, когда она задала себе этот вопрос.
Но, как говорят, и мы это повторяем: человек легко готов поверить в то, на что надеется.
– Нет, – отвечала себе Великая Отравительница, – нет, Луиджи Альбрицци никак не мог прознать про мой последний разговор с госпожой Екатериной. Этот разговор прошел без свидетелей, без единого свидетеля. Даже если у маркиза есть в Лувре шпионы, на сей раз им нечего будет ему доложить, так что и воспрепятствовать Альбрицци мне ни в чем не сможет.
Наполненный для Тофаны надеждами и радостными проектами, день, что последовал за визитом в Лувр, прошел очень быстро. Вечером она задумалась о приготовлениях к отъезду.
Ах! В этот момент она горько пожалела о том, что рядом с ней нет ее дорогого Орио, верного и находчивого оруженосца! Будь Орио жив, с ним во главе обещанного королевой-матерью эскорта Тофане и вовсе нечего было бы опасаться в предстоящей поездке! На следующий день ей предстояло сообщить Екатерине, в записке, переданной через Пациано, место, в котором она намеревалась воссоединиться с Марио и Паоло.
Проснулась Тофана уже довольно-таки поздно, часов в десять. Погода стояла чудесная; солнечные лучи, пробиваясь сквозь стекла окна ее спальни, играли на ее кровати. Она встала, чему-то загадочно улыбаясь, неспешно оделась, вызвала Жакоба, доверенного слугу Рене, и приказала ему попросить хозяина подняться к ней.
Не намереваясь вводить Рене в курс своих планов, она, однако же, желала с ним посоветоваться. Рене не заставил себя долго ждать. Когда он вошел, колокол монастыря Сент-Оноре пробил одиннадцать.
Великая Отравительница сидела, делая вид, что внимательно разглядывает золотой перстень, украшенный чудесным восточным аметистом, – камнем, встречавшимся в то время в Европе достаточно редко и потому пользовавшимся спросом.
– А, вот и вы, мэтр Рене, – сказала она. – Я хотела кое о чем у вас спросить. Но прежде – каково ваше мнение относительно этого перстня? Он весьма красив, вы не находите?
Рене зажал украшение, которое ему протянула Тофана, между указательным и большим пальцами, несколько секунд с видом знатока его рассматривал, а затем изрек:
– Он восхитителен!
– Прекрасно! Однако же, сколь восхитительным бы ни был этот перстень, мне он не нравится, так как напоминает об одном досадном эпизоде моей жизни… Вы меня очень обяжете, если примете его от меня в дар. Возможно, через пару дней мне придется уехать из Парижа, так что мне будет приятно, покидая вас, оставить его вам в знак моей благодарности за ваше гостеприимство.
Рене поклонился и без дальнейших церемоний сунул перстень в карман, сказав:
– Предложенное мною вам гостеприимство, дорогая госпожа, мне было авансом и крайне щедро проплачено королевой-матерью; сейчас вы – не менее великодушно – соизволили заплатить за него еще раз. Что ж: я принимаю ваш подарок! Каких именно сведений вы от меня ждете? Чего-нибудь, как-то связанного с вашим отъездом, полагаю?
