– Впрочем, – продолжал маркиз, – если позволите, я могу представить вам этого парня.
– И он мне скажет, когда и чем именно я его так обязал, что он желает помнить об этом вечно! Что ж, давайте: самому любопытно его увидеть и выслушать.
Луиджи Альбрицци подал знак Скарпаньино, и тот направился за Тартаро, почтительно остававшимся на улице.
Давно подготовленный к этой встрече, гасконец напустил на лицо подобающее обстоятельствам выражение. Войдя, он начал с того, что посмотрел на барона так, как смотрят на какого-нибудь святого из рая. Затем, со слезами на глазах, упал на колени и, протянув руки к этому «святому», растроганным голосом произнес:
– Благодетель мой, неужто вы меня не узнаете?
«Благодетель» вновь почесал затылок. Вид Тартаро никак не помог его памяти.
– Нет, совсем не узнаю, мой друг!
– А, ну да! – продолжал Тартаро. – Было ведь темно, и если я смотрел во все глаза… сквозь этот мрак… вам, от которого зависела моя судьба, не было никакого дела до того, что говорит мой взгляд…
– Было темно… Когда именно? Объяснись!
– 17 мая сего года, монсеньор.
– 17 …
– Мая, в замке Ла Мюр, на платформе донжона. Другие прыгали… О, волей-неволей, но прыгали… Я же не прыгнул, не смог прыгнуть. Черт возьми, было так высоко!.. Два раза пытался, а оба раза мне не хватало мужества.
«В чем дело, скотина! Ты уж дважды никак решиться не можешь?» – сказали вы мне.
«Дважды!.. – ответил я. – Черт возьми, монсеньор, если вы такой смелый, могу дать вам хоть четыре попытки!»
Вы расхохотались, а смеющемуся человеку уже не до убийства.
«Твое имя?» – сказали вы.
«Тартаро, монсеньор».
«Хорошо, Тартаро, во имя твоего остроумия дарую тебе жизнь. Можешь идти. Ты свободен».
«Спасибо, монсеньор».
И я побежал. Все бегал и бегал, и вот я здесь… Теперь, монсеньор, вы вспомнили? Теперь вы понимаете, почему я буду признателен вам до конца жизни?
– Да-да, довольно… Я вспомнил… Поднимись!.. Довольно!..
Барон дез Адре, еще пару минут назад улыбавшийся, во время рассказа гасконца сделался бледным и мрачным. Почему? Неужели его так расстроило воспоминание о единственном, быть может, добром поступке, который он сделал за всю свою жизнь?
Нет. Слушая Тартаро, сеньор де Бомон вдруг ощутил некое смутное беспокойство… Тартаро, единственного, кто выжил при разграблении и уничтожении замка Ла Мюр, и кто сегодня появился в замке Ла Фретт, сопровождая человека, которому королева-мать поручила передать ему, барону дез Адре, письмо с поздравлениями по случаю гнуснейшего из преступлений!
Это письмо, с одной стороны, этот призрак человека, которого он считал погибшим, со стороны другой, – все это, повторимся, сильно обеспокоило барона. Беспокоило настолько, что на мгновение барону даже захотелось выставить за дверь этого, столь благосклонно принятого сначала гостя, предложить ему немедленно отправиться в дорогу. Но пока он обдумывал эту мысль, мэтр Левейе, мажордом, появившись на пороге зала предков, звонким голосом объявил:
– Обед монсеньора подан!
К черту подозрения! Да и чего бояться? Или маркиз Альбрицци, с его оруженосцем, берейтором, доктором и пажом, возьмут Ла Фретт штурмом?
– К столу, маркиз! – промолвил барон, беря Альбрицци под руку.
И двое мужчин, двое врагов, один – по факту, второй – в силу инстинкта, прошли в хозяйственный зал, где был накрыт стол.
Чудесный стол! Мэтр Левейе превзошел самого себя. Хрусталь, серебро – он вытащил из сундуков барона все самое лучшее, чтобы устроить посланнику госпожи Екатерины Медичи воистину королевский прием.
А какие восхитительные блюда! Какие изысканные вина!
– Даже погреба его величества короля Франции не сравнятся с вашими, барон! – сказал Альбрицци, с удовольствием потягивая бургундское вино, каждая капля которого была на вес золота.
– Это потому, что его величество король Франции не ухаживает за своими погребами так, как я ухаживаю за моими! – отвечал дез Адре. – Но в провинции, знаете ли, только так можно убить время. И потом, я старею, а вино, как говорят, – это молоко стариков.
– И вы свое превращаете в сливки. Ловко, весьма ловко!
– Нравится, да? Хе-хе!.. – издав это восклицание, барон тяжело вздохнул. – Жаль только, маркиз, что одного доблестного человека, капитана моей стражи – и моего друга, – нет сегодня в Ла Фретте… Он еще лучше меня знает все уголки моих погребов… Для вас бы он откопал самые лучшие их жемчужины!
– Черт возьми, барон, я вполне доволен и тем, что предлагаете мне вы, – ничего другого мне и не нужно.
– Пфф! Согласись, Левейе, что ты не так хорошо знаешь запасы моих погребов, как вышеуказанная персона!
Мажордом – щуплый старичок – покачал головой.
– Не стану отрицать, монсеньор, что капитан вашей стражи спускается в погреба куда чаще, чем я.
– Но вышеуказанная персона, надеюсь, ведь скоро вернется? – промолвил Альбрицци.
– Гм… Капитан в Париже, с одним молодым человеком… к которому я проявляю определенный интерес. Они отправились в столицу поразвлечься и, к сожаления, маловероятно, что так быстро ее оставят. Но, маркиз, быть может, вы слышали о моих парнях там, в Париже? Не из того они теста замешаны, чтобы сидеть сиднем в четырех стенах.
– Как зовут этих господ, барон?
– Капитан Ла Кош и шевалье Сент-Эгрев.
Луиджи радостно хлопнул в ладони.
– Неужели! – воскликнул он. – Да я прекрасно знаком с этими господами!
– Полноте! Они что, обедали у вас, как мои сыновья?
– Нет, они у меня не обедали… это уж точно… но освежиться у меня им доводилось.
– Ха-ха! Решительно, маркиз, вы, верно, потчевали всю мою семью!
– Всю вашу семью?
– Я хотел сказать: мою семью и моих друзей. И, раз уж вы были столь любезны по отношению к близким мне людям, мое гостеприимство будет не менее щедрым! Пейте же! Левейе, еще бургундского; нашему гостю оно пришлось по душе!
– Вот, монсеньор.
За стол сели в шесть, в десять все еще казалось, что они не провели за ним и пяти минут, так они продолжали «подтирать тарелки и сушить бутыли», как сказал бы Рабле. Тем не менее после того, как был подан десерт, оруженосцы, пажи и мажордом удалились, чтобы также, в свою очередь, чем-нибудь перекусить. Но, прежде чем уйти, мэтр Левейе удостоверился, что столе еще остается достаточно бутылок, чтобы спрыснуть фрукты, конфитюры и пирожные.
Дез Адре остался наедине со своими гостями Луиджи Альбрицци и Зигомалой в этом просторном, хозяйственном, как его называли, зале, посреди которого яркой звездой, затерявшейся на небосводе, блистал стол.
