Между тем они были уже у перекрестка Повешенных, и цыган, возможно, был преисполнен забот более важных, чем поддерживать разговор интересный скорее для его спутницы, нежели для него самого.
Благодаря бессмертному офорту Калло
[41] мы в курсе тайн цыганских лагерей шестнадцатого века. Таким образом, нам остается лишь взглянуть на одну из гравюр великого графика, чтобы понять, какое зрелище предстало взору Тофаны в ночь с 11 на 12 июля 1571 года.
Несмотря на поздний час, в который Великая Отравительница там оказалась, в лагере Пиншейры царило крайнее оживление.
Племя только что закончило ужинать и, прежде чем разойтись по хижинам, улучшало пищеварение довольно своеобразным манером, – собравшись у огромного костра, на котором жарилась чуть ранее убитая его представителями дичь.
Цыган было человек двести, как мужчин, так и женщин. Одни танцевали и пели под звуки скрипок и флейт, другие, растянувшись на животе траве, играли в кости. Некоторые курили, и среди этих курящих были и женщины (поспешим сказать, что почти все они были старухами); кое-кто занимался починкой ремней для связывания собак в упряжку. Юные девушки вязали.
И посреди всего этого народа, под ногами у танцующих или на спинах игроков, работников или курящих, бегало около сорока детишек обоих полов, абсолютно голых, галдящих и вопящих, притом что никому, казалось, не было никакого дела до их криков или ударов руками и ногами, которыми, играя, они награждали каждого, кто встречался им на пути.
Более того, словно она и не впервые оказалась в лагере цыган, даже Тофана осталась довольно безучастной к описанному выше зрелищу. Перюмаль, ее проводник, оставил ее сидеть под старым дубом, а сам отправился уведомить Воеводу о ее желании с ним переговорить.
Вскоре он вернулся.
– Воеводы нет, – сказал он, – но Мать готова принять его сестру перед солнцем.
– Хорошо, – ответила Тофана.
И по тропинке, огибавшей перекресток, она проследовала за Перюмалем к той из хижин, что была построена несколько тщательнее других и немного над ними возвышалась. То было общее жилище Матери и Воеводой.
Матерью у цыган зовется женщина, выбираемая почти всегда из наиболее пожилых представительниц племени, которая, на пару с Воеводой, заведует всем хозяйством. К Матери все цыгане относятся с тем же почтением, что и к Воеводе; в той же степени, что и ему, ей подчиняются.
Впрочем, чтобы разделенная таким образом власть никогда не приводила к разногласиям между ними, Мать и Воевода пользуются ею в определенном порядке: все, что касается дел вне лагеря, лежит на обязанностях Воеводы; внутри же лагеря всем заправляет Мать.
Малика – так звали Мать племени, барона которого пожелала видеть Великая Отравительница – ожидала визита незнакомки в хижине, освещенной двумя смоляными факелами. Сидя в величественной позе сидела на горе бархатных, с золотыми кистями, подушек, она курила восточный табак из длинной сирийской трубки.
В позе пожилой женщины явно присутствовала некая изысканность и даже жеманство; даже предполагая, что путешественница имеет право быть ею принятой, она тем не менее не посчитала нужным встретить ее с подобающими церемониями.
Но едва Тофана переступила порог ее хижины, величественность ее мигом исчезла; она бросила трубку, торопливо, словно простая крестьянка при виде жены хозяина, вскочила и тоном, преисполненным удивления и почтения, воскликнула:
– Усыпляющая Души!
Тофана улыбнулась.
– Да, – сказала она, – Усыпляющая Души. Так ты признала меня, Малика?
– Как можно не признать ту, чье имя гремит по всей Италии, чьи знания подобны неисчерпаемой сокровищнице, а великодушие не имеет границ!
– Прекрасно! Раз ты еще помнишь, как тогда в Генуе… Кажется, с тех пор прошло три года…
– Три года и три недели, госпожа.
– Как тогда вы с Пиншейрой бродили в глубочайшем отчаянии по улицам, потому что принц Астольф приказал вам оставить город в течение суток, и я пообещала тебе сделать все для того, чтобы он отменил этот приказ.
– И его действительно отменили. Более того, вы дали нам с Пиншейрой полный кошель золота… О, как это не помнить?! И Пиншейра ничего не забыл. Ни тот кошелек с золотом, что мы получили от вас тому три года в Генуе, ни тот, который вы дали нам два месяца назад, уже в этой стране, когда повстречали нас по дороге в Париж. Цыгане поступают дурно только с теми, которые презирают их, но добрым людям посвящают и душу и тело!
– Однако же, если вы, здесь, меня любите… хоть чуточку… другие, как вы знаете, и повсюду, меня ненавидят.
– Какое нам дело до того, что думают другие? Вас ненавидят за ваш великий ум, за ваши таланты, которые вас обогатили. Но не будь вы богаты, разве помогли бы нам дважды? Так что огромное спасибо той руке, которая дважды протянулась открытой нам на помощь, и тем хуже для тех, кого она погрузила в вечный сон.
– Прекрасно, – повторила Тофана, присаживаясь на одну из подушек рядом с Матерью. – Вы мне признательны… и теперь вы нужны мне. Я очень рада, что явилась сюда. Придется вам оказать мне небольшую услугу. Когда вернется Пиншейра?
Мать покачала головой.
– Этого я знать не могу, – сказала она. – Он теперь бродит возле Уриажского замка.
– Чтобы попытаться отомстить за смерть двух девушек из вашего племени. Знаю, мой проводник рассказал мне о том, что сделал с ними барон д'Уриаж. Значит, Пиншейру не стоит здесь ждать еще дня два-три?
– Боюсь, что так. Но то, чего вы хотели от Пиншейры…
– Можешь сделать и ты?
– Разумеется.
– Что ж, тогда слушай, Малика, слушай внимательно, потому что дорога каждая минута. Вот только, – Тофана повернула голову в сторону двери, через которую, пусть та и была закрыта, снаружи доносились крики и песни, – скоро ли наступит час отдыха для твоего племени? От этого шума, Малика, у меня голова уже что-то разболелась. Не могла бы ты призвать своих детей к тишине? В ней и нам будет лучше слышно друг друга.
– Нет ничего проще! – ответила старая цыганка.
Малика трижды пронзительно свистнула в серебряный свисток, висевший на шелковой нити на ее шее, и на зов ее прибежал молодой цыган.
– Пусть все ложатся спать! – приказала Мать.
Цыган поклонился. Через несколько секунд, по данному им сигналу – удару металлическим брусом в чугунный котелок, – танцы, песни и игры в цыганском лагере, как волшебству, прекратились.
Мужчины и женщины оставили кто разговор, а кто трубку, и разошлись по хижинам. Даже дети, подчинившись священному сигналу, поспешили присоединиться к своим родителям.
