И испытала если и не угрызения совести, то сожаление. Сожаление о том, что так и никогда и не попыталась творить на этой земле не зло, но добро. В любом случае было уже поздно предаваться подобным размышлениям.
– Да и о чем мне думать? – сказала она себе. – Ничто больше не держит меня в этом мире, так что нечего и сожалеть о том, что я его покидаю. Покончим же с этим!.. Вооружимся оружием, о которое разобьется гнев Филиппа де Гастина и Луиджи Альбрицци. Мертвых не убивают!
И она опустошила флакон одним махом и со зловещей улыбкой.
– Только так и должна была умереть Тофана, и никак иначе! Теперь, бедное человечество, так долго платившее дань моей науке, можешь вздохнуть спокойно! Оскорбленные мужья, ревнивые любовницы, жадные наследники, сами теперь мстите как можете за нанесенные вам оскорбления, Тофана больше вам в этом не помощница!.. Золото!..
Произнеся это последнее слово, Великая Отравительница взглянула, при свете луны, на пригоршню экю, что соседствовали в ее кармане с пустым уже флаконом.
– Вот ради чего я совершала мои преступления! Ради золота! И у меня его столько… что могла бы дать взаймы и какому-нибудь королю!.. Если бы я захотела, могла бы уехать в Голландию, что хранятся все мои богатства… Но вернут ли они мне хоть одну улыбку моих детей?.. Нет!.. Прочь же, металл, годный лишь для того, чтобы помогать убивать!.. Прочь!.. Прочь!..
И Тофана принялась разбрасывать золотые монеты вокруг себя – на дорогу, в песок, в траву.
– Хе! Раве не странно? – подытожила она, вставая. – Сама того не желая, перед тем как умереть, я все же совершила добрый поступок. Завтра какой-нибудь крестьянин найдет это золото и благословит ту руку, которая его раскидала! Да, но если нашедших его будет двое, они передерутся между собой в попытке урвать себе кусок побольше. Хе-хе! Пусть лучше их будет двое. Мое первое и единственное благодеяние снова станет причиной злого поступка!
Мы уже рассказали, как ровно в десять Тофана заявилась в Лесной домик. И как она убедила Филиппа де Гастина, Луиджи Альбрицци и Зигомалу выслушать ее рассказ. Она рассказала им все… Все, что хотела рассказать.
Так как, если она и сказала, в чьи мерзкие руки она передала молодую графиню, то относительно того места, где скрывались цыгане предпочла умолчать.
Разумеется, узнай Филипп и Луиджи о Гроте Фей, они бы рванули туда, не став дожидаться окончания рассказа Тофаны.
Мерзавка все просчитала с дьявольским искусством. Она взвешивала, так сказать, каждое из своих слов, чтобы произнести их именно тогда, когда им можно будет придать самый ужасный смысл.
Так, сначала Филипп решил, что Бланш – обычная пленница цыган, и что он без труда сможет договориться с ними о сумме выкупа за молодую графиню.
Но, как следует поразмыслив, он пришел к выводу, что Тофана не стала бы ограничиваться временным пленением жены своего врага.
Но каким могло быть дополнение ее мести? Графу и подумать не мог, сколь далеко могла зайти в своих отвратительных планах мести Великая Отравительница.
Начавшийся в половине одиннадцатого и прерывавшийся буквально каждую минуту восклицаниями Филиппа, его вопросами, на которые он по большей части не получал ответа, рассказ Тофаны закончился ровно через час…
Стало быть, в половине двенадцатого Филипп и его друзья уже знали то, что Тофана пожелала им сообщить. И того, что она пожелала им сообщить, для них был явно недостаточно.
Она молчала… Умолкла сразу после такой последней фразы:
– В данный момент ваша супруга, граф де Гастин, находится во власти Пиншейры, цыганского Воеводы.
– Но что дальше? – воскликнул Филипп.
– Дальше? После чего?
– Что сделает с Бланш этот Пиншейра? Убьет ее? Убьет посреди ужасных мучений?
Тофана перевела взгляд на часы, стоявшие в углу гостиной.
– Ровно в полночь рог одного из людей Пиншейры сообщит нам, было ли исполнено в отношении мадемуазель Бланш то, что я приказала.
– То, что ты приказала? Но что ты приказала? Говори! Я хочу знать!
Тофана высокомерно покачала головой.
– Я уже умираю… и не слушаюсь ничьих приказаний… как не слушалась их всю свою жизнь… Будьте терпеливее!.. Ваше любопытство скоро удовлетворится! – говорила Тофана, чувствуя приближение предсмертной агонии.
Филипп кинулся перед нею на колени.
– Елена, выслушай меня! – взмолился он, между тем как из глаз его хлынули слезы.
– Изволь, прекрасный Филипп!.. Хотя я и становлюсь трупом… но мне все-таки… приятно видеть тебя… у моих ног!.. О, это напоминает мне тот вечер, когда я надеялась… насладиться твоей любовью… Ты тогда великолепно разыграл свою роль… Но воспоминание о твоих поцелуях… умрет лишь со мной… мой прекрасный шевалье Карло Базаччо…
Маркиз и доктор не могли скрыть своего отвращения: даже умирая, она говорила о любви и поцелуях.
– Что ты хочешь мне сказать? Говори скорее… иначе опоздаешь…
– Хочешь, Зигомала спасет тебя? Отвратит от тебя смерть?
– Для чего мне это?
– Чтобы быть прощенной всеми… любимой всеми…
– Всеми прощенной и любимой в обмен на спасение твоей Бланш, которую я должна буду тебе вернуть?
– Да!.. да!.. О, Елена, сжалься надо мной!.. И я буду носить тебя на руках… до конца твоей жизни!.. Вот, видишь? Я целую твои руки!.. Сжалься, и обещаю: я сделаю твою жизнь столь счастливой, что ты забудешь о прошлом!.. Сжалься!..
– Напрасно тратишь слова… доктор Зигомала бессилен спасти меня… как и я… бессильна спасти… твою Бланш, даже если бы того пожелала… А!.. Вот уж бьет полночь… Граф де Гастин, несчастный граф де Гастин!.. Твоя девственная жена стала… настоящей женщиной!.. Да… теперь она – любовница Пиншейры, цыганского Воеводы…
– О!..
Филипп пошатнулся, издав это восклицание, повторенное также Луиджи и Зигомалой.
– Да, – продолжала Тофана, возбуждаясь от зрелища этой всеобщей скорби. – Да, графиня Бланш обесчещена!..
– Вы лжете, гнусная женщина! Графиня де Гастин спасена… и все еще достойна ласк своего супруга, которые и дадут ей право называться женщиной.
Кто произнес эти слова? Жан Крепи. Наш старый друг Жан Крепи, костоправ, возникший на пороге гостиной Лесного домика рука об руку с Бланш де Ла Мюр… Бланш де ла Мюр, бледной, но с ангельской улыбкой на устах! Улыбкой чистой и святой девы.
Как тут рассказать, что за этим последовало?
Филипп бросился к жене и заключил ее в свои дрожащие объятия, шепча среди тысяч и тысяч поцелуев:
– Это ты!.. Ты!.. Ты!.. Ты!.. Жизнь моя!..
Остальные – Альбер, Тартаро, Жером и Женевьева Брион, Антуанетта и Луизон – тоже кинулись к Барышне, чтобы поспорить за право осыпать поцелуями ее руки и одежды.
