Но нет… она была еще не мертва… Ее голова медленно распрямилась.
Ее вновь открывшиеся глаза смотрели то на Бланш, то на Филиппа, то на Луиджи с выражением неистовой злобы.
– О! – произнесла она замогильным голосом. – Похоже, мне так и не удастся отомстить. Но по крайней мере, прежде чем умереть, я смогу вас еще раз проклясть, вас, которых не смогла поразить. Вас… и весь этот мир, из которого я ухожу, сожалея, что принесла в него мало зла!.. Горе тебе… горе, маркиз Альбрицци, убийца моих детей!.. Горе тебе… горе, Филипп де Гастин!.. Бланш де Ла Мюр, горе…
– Замолчите, замолчите, Елена Тофана! Довольно проклятий! Довольно ненависти!.. Во мне говорит голос Бога!.. Взамен слез боли, которые я пролила по вашей вине, он приказывает мне вызвать в ваших глазах слезы раскаяния!..
Эти слова, подойдя к Тофане, произнесла Бланш де Ла Мюр. Приблизившись твердой и спокойной походкой.
Скривив фиолетовые губы, Великая Отравительница расхохоталась.
– Слезы раскаяния… вы моих глазах… в моих!.. Ха-ха, если тебе удастся вызвать это чудо, девчонка, я поверю в могущество твоего Бога!.. Твоего Бога, которого я отрицаю!.. Твоего Бога, которого я ненавижу… потому что он не сжалился над моими сыновьями!.. Твоего Бога, на которого мне начхать!..
Не отвечая на эту хулу, Бланш медленно опустилась на колени перед умирающей.
И, по ее примеру, вокруг нее каждый – мужчины и женщины, сеньоры и крестьяне – преклонил колено и свел вместе руки.
Тофана хотела продолжить свои насмешки.
– Тихо! – сказала молодая графиня. – Слушай, грешница! Плачь! И будешь прощена!.. Боженька, Боженька праведный, но, прежде всего, Боженька милосердный! Боженька, услышь мою молитву! Я взываю к тебе, Боженька, ради женщины, которая много в чем виновата в этом мире… Но она, помимо этого, и очень несчастна!.. Так вот, Боженька, из любви ко мне, которая всегда тебя почитала, дай понять этой женщине, прежде чем она умрет, что для сердца, которое открыто для веры и надежды, не бывает вечных страданий. Эта женщина, конечно же, заслужила страдания… и она действительно страдает в искупление своих преступлений. Но разве не верно, Боженька, что если она раскается, если попросит у тебя прощения, то ты ее простишь? Разве не верно, что после какого-то времени страданий, ты примешь ее, очистившуюся, в свое лоно? В свое лоно, где она соединится с теми, кого так любила… своими сыновьями… своими дорогими детьми? Повторюсь, Боженька: эта женщина – преступница… Так накажи же женщину… Но мать и так уже исстрадалась. Сжалься же над матерью!.. Сжалься, Боженька, сжалься!.. Пощади Елену Тофану!..
– Пощади Елену Тофану! – повторили голоса присутствующих.
Тофана преобразилась. Молитва Бланш была услышана Богом. Услышана и исполнена. Женщина раскаивалась… Мать была спасена!
Слезинка – одна-единственная, но такая, которая стоила всех алмазов в мире – слезинка раскаяния медленно сбежала по ее щеке.
– Боженька!.. – прошептала она.
Бланш склонилась над умирающей.
– Ты веришь?
– Да.
– Надеешься?
– Да.
– Любишь?
– Да.
– Уходи же, и твое искупление будет легким. Я тоже тебя прощаю… я тоже тебя люблю… Прощай!
Уста девушки соприкоснулись с еще пару минут назад мрачным и печальным, а теперь совершенно разгладившимся от складок лбом умирающей.
– Спасибо! – прошептала Тофана. – Спасибо, дева… спасибо, святая… и прощай!
И легкий вздох, напоминавший вздох засыпающего в люльке ребенка, вырвался из груди Тофаны. Глаза ее – чистые, улыбающиеся, радостные – закрылись. И капля искупительной воды, что оставалась на ее лице, исчезла под божественным дуновением.
То была одна из тех священных слезинок, о которых некий арабский поэт говорил, что упади всего две из них в воды Океана, и воды эти лишатся всей своей горечи.
Эпилог
Шел июнь 1580 года. С момента последних описанных нами событий прошло девять лет…
Маркиз де Бираг, лишь накануне приехавший в Неаполь, вошел в общий зал гостиницы, в которой остановился, но не успел сесть за стол, как дверь снова отворилась и впустила человека, при виде которого маркиз радостно воскликнул:
– Граф Рудольф де Солерн!
– Он самый, господин маркиз, – ответил граф, крепко пожимая протянутую ему руку. – Он самый, и весь к вашим услугам.
– Полноте! Так вы узнали…
– Что вы со вчерашнего вечера в Неаполе, откуда сегодня утром намеревались отправиться в Поццуоли? Да, мне только что рассказали об этом в Платамоне, и я поспешил разыскать вас…
– Чтобы сопроводить меня в Поццуоли?
– Чтобы сопроводить вас в Поццуоли, если вам это будет приятно.
– Как!.. Если мне это будет приятно!.. Да я буду только рад этому! Тем более рад, что, полагаю, вы не откажетесь предоставить мне кое-какие сведения, которые облегчат мне выполнение миссии, возложенной на меня его величеством королем Генрихом III, сведения, которыми вы, учитывая ваше положение, несомненно, обладаете.
– Я же сказал, что весь к вашим услугам, маркиз; спрашивайте – и я отвечу. И, надеюсь, отвечу так, что вы останетесь довольны.
Произнеся эти последние слова, Рудольф де Солерн присел за стол Бирага.
– Пропустите со мной бокальчик мускатного? – спросил последний.
Граф отрицательно покачал головой.
– Тысяча благодарностей, – ответил он, – но я не пью вино!
– Полноте! Не пьете вино?.. Так вы больны?.. Ну конечно! Похоже, вы серьезно нездоровы, судя по вашему лицу, а я сразу и не заметил. Сейчас вы мало похожи на того жизнерадостного молодого человека, каким покидали французский двор после прискорбной смерти короля Карла IX, чтобы вернуться в Австрию с молодой королевой Елизаветой. Но что с вами случилось? В чем причина ваших страданий?
На бледных губах Рудольфа де Солерна заиграла грустная улыбка.
– Избавьте меня от объяснений по этому поводу, маркиз, – сказал он. – Могу только сообщить вам, что я действительно страдаю, страдаю так сильно, что врачи отводят мне лишь несколько месяцев жизни. Но, пусть плачевное состояние моего здоровья и возбудило ваш интерес, надеюсь, причины моей болезни никак не связаны с целью вашей миссии в Поццуоли?
Бираг поклонился.
– Простите меня, граф, – промолвил он, – я был бестактен… и сожалею об этом.
– О, не стоит называть бестактностью любопытство, проистекающее единственно из дружеского участия. Но, не буду скрывать, что, смирившись с тем, что мне предстоит покинуть этот мир, и внутренне даже обрадовавшись этому, я не испытываю никакого желания объяснять кому бы то ни было, почему я его покидаю, – надеюсь вы на меня не в обиде. Моя болезнь меня убивает, но мне это, как ни странно прозвучит, даже нравится.
