– Госпожа графиня ведь совершенно выздоровела, Жан Крепи, не так ли? – спросил паж. – Как думаете, подобное путешествие ей будет не в тягость?
– Ни в коей мере, – ответил костоправ.
Тартаро вновь запрыгал по комнате, на сей раз – вместе с Альбером. Они уже видели, как вместе с графиней присоединятся к Филиппу де Гастину.
Но Бланш вновь жестом остановила это веселье солдата и пажа и сказала:
– Нет, в Париж мы не поедем… по крайней мере, ты, Альбер, и я… А, вижу, вы удивлены? Не понимаете, что удерживает меня от желания оказаться рядом с мужем? Сейчас объясню. Я люблю своего мужа, люблю всеми фибрами моей души, но я любила и мать… батюшку… братьев, моих дорогих Этьена и Поля… Любила!.. Да что я говорю? И сейчас люблю, всегда буду любить, пусть их и нет уже с нами. О, я знаю Филиппа: чтобы отомстить барону дез Адре, который убил моего отца, мать, братьев… меня – ведь он и меня полагает умершей, не так ли? Разве, во избежание бесчестия, не заколола я себя кинжалом у него на глазах? – чтобы отомстить этому негодяю, мой муж перетряхнет небо и землю! Раз он в Париже, значит, там и те, кого он намерен принести в жертву нашим душам! Насколько мне известно, один из сыновей и одна из дочерей барона дез Адре состоят при дворе короля. Другая дочь сеньора де Бомона пребывает в монастыре, неподалеку от столицы. Чтобы заставить еще больше страдать отца, Филипп де Гастин отнимет у него детей, и правильно сделает! Поступи он иначе, во мне не осталось бы больше любви к нему… Кровью!.. Кровью, реками крови они должны заплатить за пролитые слезы!.. Теперь, полагаю, вы меня поняли, мы, которые меня слушали? Если завтра я явлюсь к Филиппу и скажу: «Вот она – я! Господь спас меня, как и тебя!», радость, которую он ощутит при моем виде, возможно, притушит в его сердце часть того праведного гнева, который бросил его на борьбу с этим подлым убийцей, и он откажется от своих намерений. А я этого не хочу! Нет! Богом клянусь, этого я не хочу! Пусть он карает, пусть мстит за меня… за всех тех, кого любит и кого оплакивает, и лишь затем – то будет его вознаграждение, – я восстану для него, как уже восстала для вас. Словом, я останусь здесь, но вы, Тартаро, завтра же отправитесь в Париж, разыщите его, останетесь с ним рядом и каждый месяц будете мне писать лишь такие слова: «Он о вас думает». Этого мне будет достаточно: о том, что он совершит, я хочу узнать из его собственных уст. Такова моя воля, и я заклинаю вас, Жан Крепи, мой славный отец Фаго, Жером, Альбер, Тартаро, вас, Женевьева, Антуанетта и Луизон, ответить мне как на духу: «Мое решение, разве оно не справедливо? Разве я не должна, прежде чем думать о любви, позволить свершиться возмездию?»
Крестьяне, паж и солдат приветствовали эту энергичную решительность молодой женщины единодушным возгласом одобрения.
– В добрый час! – воскликнул Жан Крепи, просияв. – Вы мыслите и говорите как достойная дочь достойных родителей, дитя мое!
Бланш снова обняла и поблагодарила отца Фаго за его благословенное клятвопреступление, и старик удалился в обнимку с Жаном Крепи, который любезно предложил другу переночевать в своей лачуге.
Прошло несколько минут – и каждый из обитателей Лесного домика, удалившись в свою комнату, уснул тем сладким сном, что следует за только что испытанным огромным счастьем.
Нет, мы ошибаемся – спали в эту ночь не все, и если вы, дорогой читатель, еще не устали, мы с удовольствием расскажем вам, какое важное дело заставило двух жителей Лесного домика позабыть на время о своих постелях.
Вернувшись в комнату, которую он занимал вместе с пажом, Тартаро пробормотал себе под нос, раз уже в двадцатый:
– До чего ж бойкая бабенка, эта маленькая графиня де Гастин! До чего ж бойкая! Сперва – месть, и лишь затем – любовь и радость! Вот это я понимаю, это – по-нашему! И знаешь, черт побери, я помогу ей с этой местью! Я тоже хочу отведать кусочек этого барона… и его отпрысков, тоже хочу…
– Да не спеши ты так, – промолвил Альбер, жестом останавливая уже начавшего расстегивать камзол гасконца.
– Как это – не спешить? С чем это мне не спешить?
– Раздеваться.
– Так мы не ложимся спать?
– Нет.
– Но почему?
– Потому что у нас есть дело снаружи.
– Ба! И где же?
– Как выйдем, скажу.
– Но…
– Тсс!.. Пусть все сначала уснут, чтобы мы могли незаметно улизнуть.
– Понял.
Иначе Тартаро и не отвечал; с той ночи, когда, благодаря Альберу, он смог выбраться из замка Ла Мюр, гасконец взял за привычку слушаться пажа беспрекословно.
Прошло минут двадцать, прежде чем Альбер сказал:
– Ну все, можем идти.
Он распахнул окно.
– Мы что – полезем в окно? – спросил Тартаро.
– Разумеется. Шум наших шагов на ступеньках лестницы могут услышать. Или ты боишься спрыгнуть с высоты двух или трех туаз?
[12]
– Боюсь?.. Брр!.. Да я и не с такой высоты прыгал! Настоящий кот! Даже стоя на платформе донжона в Ла Мюре…
– Тихо! Следуй за мной.
Окно выходило в сад, отгороженный от полей живой изгородью, где имелась небольшая калитка, через которую перелез бы и шестилетний ребенок.
Паж и солдат преодолели это препятствие, и последний заметил, что у первого на поясе болтается небольшой фонарь.
– Гм! – промолвил Тартаро. – Так там, куда мы направляемся, нам понадобится свет?
– Да.
– И куда же мы идем? Сейчас-то ты уже можешь мне это сказать?
– В парк замка. В грот.
– В тот, что находится рядом с рустованным павильоном?
– Именно.
– Я был там как-то раз с Лербуром, моим товарищем… в этой дыре. Но что мы там забыли?
– А то, что если дело выгорит, госпоже графине достанется тысяча золотых экю.
– Тысяча золотых экю!
– Ни больше, ни меньше. Ты ведь знаешь, Тартаро, что это Клод Тиру, мажордом монсеньора, впустил в Ла Мюр дез Адре?
– Да, мне рассказывали эту историю, господин Альбер, пусть она и не принесла этому Иуде никакой выгоды – его ведь первого заставили плясать, как говорил этот мерзавец-барон. Но к чему ты клонишь?
– А к тому, что у меня есть все основания полагать, что полученные от дез Адре деньги этот изменник спрятал именно в гроте.
– Быть того не может!
– Вечером накануне свадьбы мадемуазель Бланш я был один в павильоне, когда вдруг увидел Клода Тиру, который, озираясь по сторонам, направлялся к гроту. Меня он не заметил, хотя из предосторожности и заглянул в павильон – движимый уж не знаю каким инстинктом самосохранения и любопытства, я спрятался под одной из скамеек. Но как только он завершил свой осмотр, я покинул свое укрытие и приник к окну, дабы не упустить мажордома из виду. Под плащом, как я заметил, у него был некий предмет, но четверть часа спустя он вышел из грота уже без оного.
