Так выражался мужчина лет шестидесяти, с бородой и седыми волосами, одетый весьма просто, но внушительного вида. Он держал на поводке большую сторожевую собаку, которая, словно поняв, что сказал хозяин, рычала и демонстрировала клыки моим врагам.
Они испугались и тотчас же меня отпустили. Мой спаситель подошел ко мне.
«За что били тебя, малышка?» – спросил он.
Я рассказала ему, что произошло. Сабина, которая уже поднялась с земли, попыталась возразить, но человек жестом призвал ее к молчанию.
«Эта девчушка права, – сказал он, – а ты просто дура! Сейчас же верни ей ее место».
Но, воспользовавшись суматохой битвы, лаццарони умыкнули весь мой творог.
Мужчина с собакой увидел, как я изменилась в лице, заглянув в корзину.
«Ха-ха!.. Так тебя еще и обокрали?»
«Да».
«До чего ж честные люди, эти неаполитанцы! Даже детей обворовывают! На сколько у тебя было товару?»
«На десять карлино».
«Пойдем со мной: дома я дам тебе твои десять карлино; с собой я денег не захватил».
Сколь великодушным ни было предложение человека с собакой, я не торопилась его принимать. Как-то не решалась я последовать за ним… Не знаю, что это было – возможно, предчувствие, но мне почему-то казалось, что знакомство с ним окажется роковым для меня. Но без него, возможно… Да что уж там! То оказалась моя судьба. И, в конце-то концов, пусть даже именно он, Себастьяно Гритти, обучил меня искусству убивать, стоит ли мне упрекать его в этом – ведь как-никак убийства сделали меня богатой… но только после того, как стали орудием моей мести!
Тофана на секунду остановилась и, взглянув на королеву, сказала:
– Простите, госпожа, что до сих пор я так подробно останавливалась на деталях, которые, возможно, показались вам мелочными, но это было необходимо для того, чтобы вы поняли, как из той девочки, какую я вам описала, я затем превратилась…
Екатерина благосклонно улыбнулась.
– Продолжайте! – сказала она. – Вам нечего извиняться. Все, что вы рассказываете, мне крайне интересно.
Тофана продолжала:
– Кем был этот Себастьяно Гритти?.. Я так этого никогда и не узнала. Впоследствии я предполагала, что то имя, которое он носил на Сицилии, было вымышленным, и под этим вымышленным именем скрывался некий весьма известный человек. Одно я знаю наверняка: родом он был из Венеции – он сам мне об этом говорил позднее. Ссыльный, вероятно, приговоренный к смертной казни за какое-то ужасное преступление правительством его страны, он укрылся в Неаполе, где жил в верхних кварталах, на Монте Кальварио, в небольшом домике, со своим псом Стриедо и глухонемым слугой по имени Натал.
Не будучи роскошным, этот домик был обставлен с некой изысканностью, которая произвела на меня, дочь простого рыбака, непередаваемое впечатление.
«Тебе здесь нравится?» – спросил он.
«Да», – ответила я.
«Что ж, можешь сюда приходить. Умеешь читать и писать?»
«Нет».
«Хочешь научиться?»
«Да».
«Я тебя научу».
Пока мы так переговаривались, он внимательно осмотрел меня и пробежал пальцами по всем частям моей головы.
«Ну и ну!» – воскликнул он вдруг.
«В чем дело?» – спросила я.
«Я скажу тебе это… как-нибудь… когда ты подрастешь, – ответил он, улыбнувшись. – Но пообещай, что будешь приходить ко мне. Сможешь?»
«Почему нет, если я сама этого хочу?»
«Чем ты обычно занимаешься?»
«Пасу коз».
«Тогда ты сможешь легко совмещать работу с обучением. За моим садом простирается огромный луг, где твои козы найдут столько травы, сколько их душе будет угодно, а мой слуга проследит за тем, чтобы их у тебя не украли, как сегодня творог. Значит, договорились: я жду тебя завтра?»
«Хорошо. Завтра я приду».
И, как я и обещала, на следующий день я вернулась к Себастьяно Гритти, который тут же приступил к моему обучению.
Перед ним стояла трудная задача, но я была послушной, смышленой – говорю это без ложной скромности – и делала немалые успехи. За сравнительно короткое время я научилась читать и писать, правильно говорить на итальянском – чистом итальянском тосканцев, который имеет так мало общего с неаполитанским диалектом, – а также выучила французский и испанский языки. Каждый день я проводила по три-четыре часа за занятиями с моим учителем, за занятиями и беседами. Себастьяно Гритти не только давал мне знания, но и развивал мой мозг – развивал на собственный манер, вбивая мне в голову свои принципы.
Распространяться на эту тему я не буду, не то мой рассказ зайдет далеко в сторону; скажу лишь, что именно благодаря Себастьяно Гритти я отошла от тех религиозных и моральных устоев, которые до тех пор соблюдала, как соблюдали их все вокруг меня.
Моральное кредо моего учителя сводилось к следующей максиме: «Поступай так, как тебе хочется, если это тебе по силам»; религиозное же к такой: «Ничего – до нас, ничего – после нас; пока мы есть – все для нас».
Екатерина Медичи покачала головой.
– Что до морали Себастьяно Гритти, то с ней я согласна, – сказала она, – а вот его религия мне кажется порочной. Есть ведь и другая жизнь, к которой рано или поздно все мы должны подготовиться, дабы искупить ошибки, сделанные нами в жизни этой.
Тофана улыбнулась несколько насмешливо.
– Когда знаешь, что на твоей совести лежит столько грехов, что тебе никогда их не искупить, то просто перестаешь о них думать.
– Если я правильно вас поняла, этот Себастьяно Гритти был безбожником, что весьма досадно, но вы не должны сейчас его передо мной оправдывать; меня интересует лишь то, к чему привели ваши с ним отношения. Однако же, как вы сами объясняете то участие, которое он к вам проявлял? Он был в вас влюблен?
– Влюблен – не самое подходящее слово, госпожа; скорее для описания его чувств ко мне лучше подходит другое слово – любопытство. Будучи способным определить характер индивида всего лишь по строению черепа последнего, Себастьяно Гритти тотчас же понял, что я представляю собой, если можно так выразиться, благодатную для посева человеческую почву, и решил посмотреть, даст ли эта почва нужные ему всходы.
– Должно быть, он очень обрадовался, когда увидел, какие она дала всходы… Но продолжайте, продолжайте. Все это так интересно!
– Так я ходила к Себастьяну Гритти на протяжении четырех лет, не имея другой радости – да и не помышляя о таковой, – как набираться знаний на его уроках. Он и сам уже привык к моему обществу, и когда не видел меня несколько дней, признавался, что ему меня не хватало.
Одно тем не менее меня удивляло и даже печалило – тайна, которую он хранил касательно тех работ, которым предавался в самой дальней комнате своего дома. Много раз, когда я являлась к нему, он чем-то занимался там за закрытой дверью, но ни разу не позволил мне туда войти.
