«Ничего не поделаешь, – сказал он, – небытие уж распахнуло передо мной двери. Жаль! Мне так хотелось пожить еще годика два-три рядом с тобой, Нанелла, и для тебя!»
Я плакала. Он это заметил.
«А вот и слезы, – произнес он с насмешкой. – Значит, ты меня все-таки хоть чуть-чуть любила?»
«Очень!»
«Наверное, так оно и было: ведь у нас одинаковые чувства, одинаковый взгляд на многие вещи. Но скорее же вытри глаза: тому, кто силен духом, не пристало печалиться. Что будешь делать, когда меня не станет?»
«То, что вы мне прикажете».
«Что ж: приказываю тебе оставить Неаполь и, уехав в Рим, начать все с нуля. Не хочу, чтобы ты здесь зачахла. Рим – прекрасный город, где ты тотчас же найдешь применение своим талантам. К тому же ты приедешь туда отнюдь небедной. Открой этот шкаф. Видишь небольшой ларец?»
«Да».
«В нем десять тысяч дукатов: девять тысяч возьми себе, а остальное отдай Наталу – это для него и собаки. Этих денег им должно хватить года на два».
«Надеюсь, я еще смогу выслать вашему старому слуге какую-то сумму, когда, по моим подсчетам, у него ничего не останется».
«Да, не забывай их. Особенно пса – он всегда был мне надежным товарищем. А что до Натала, то у него одно лишь достоинство: то, что он ничего не слышит и всегда молчит. Так что поезжай в Рим… сразу, как меня похоронишь… где угодно… в первом попавшемся углу… и без священника, без молитв, поняла? А по приезде в Вечный город сразу же начинай вести роскошную жизнь, пуская пыль в глаза, – это лучший способ привлечь к себе дураков. А дураки почти всегда порочны – они завалят тебя работой. А теперь прощай и удачи! Завесь занавеску у кровати. Паралич подбирается к мозгу; мысли путаются. Не стоит тебе сидеть здесь и слушать, как я силюсь сложить слова в предложения».
«Не хотите попрощаться с Наталом?»
«С Наталом… с какой стати? Вот с собакой – охотно».
Я позвала Стриедо. Положив лапы на кровать, тот посмотрел печально на хозяина и жалобно взвыл.
Старик улыбнулся.
«Черт меня побери, – прошептал он, – и этот плачет! Не оставляй его, Нанелла. Прощай!»
Через несколько минут Себастьяно Гритти скончался.
Спустя неделю, ничего не сказав ни отцу, ни матери, ни брату, но, оставив им в утешение от моего исчезновения, пятьсот дукатов, я покинула Неаполь и отправилась в Рим.
Глава IV. Продолжение истории Тофаны. – Два преступления во имя денег
В этот момент своего рассказа Тофана прервалась во второй раз и, обращаясь к Екатерине, промолвила:
– Как страстно ваше величество ни желали бы прочесть книгу моей жизни, надеюсь, вы не станете настаивать на том, чтобы я листала ее перед вашими глазами год за годом, месяц за месяцем, день за днем? Полагаю, вам важно знать лишь самые занимательные ее страницы, и только эти страницы?
– Разумеется! – ответила королева-мать добродушным тоном. – Я не намерена вас мучить, моя дорогая Елена. Вы показали мне ваше детство. Детство, право же, многообещающее! Ах! Отравление всей этой свадьбы через блюдо zeppole – факт весьма причудливый! Расскажите мне теперь одно или парочку событий из вашей молодости, особенно как, убив ради удовлетворения вашей ненависти, вы убили, дабы наполнить ваш кошелек. А затем мы вернемся к истории этих двух близнецов, которые вам так дороги и которых вы воспитали, проявив поистине поразительное самоотречение. Должно быть, вы очень сильно его любили, отца этих детей?.. Как правило, больше всего мы дорожим плодами самой нежной связи.
– Это был единственный мужчина, которого я когда-либо любила, – сказала Тофана мрачным голосом.
– Кто это был? Какой-нибудь венецианский дворянин? Флорентийский?
– Нет, ваше величество; он был дворянином французским.
– Ах, французским! Он еще здравствует?
– Нет, госпожа, он умер.
– На войне?
– Нет, я его убила.
– Ах! И его тоже!
Екатерина улыбнулась, произнося эти слова.
Тофана встала, налила себе стакан воды, медленно его выпила, а затем, снова сев напротив королевы, продолжала:
– Мое первое преступление ради денег датируется 1549 годом. Мне тогда было восемнадцать. Я жила в Риме уже полтора года, устроившись в одном из дворцов на площади Навоне и, как и советовал мне Себастьяно Гритти, ни в чем себе не отказывая. Народу у себя я принимала мало, притворяясь блюстительницей строгих нравов.
Это, если вы помните, госпожа, было время понтификата Павла IV, а Павел IV не любил куртизанок. Ни евреев, ни куртизанок – и тех и других он без особых раздумий отправлял на костер.
Я выдавала себя за вдову; я была не только красива, но и благоразумна. Я раздавала огромные подаяния. Инквизиция даже не помышляла о том, чтобы отправить меня на костер. Однако же, продолжай я и дальше так швырять деньгами, долго бы не протянула. Необходимо было срочно решать, как возместить издержки.
Среди молодых людей, которых я допустила в свое общество, и которые усердно, хотя и весьма почтительно, дабы не навлечь на себя суровые меры со стороны его святейшества, за мной ухаживали, был некто Маттурино Польятти, юноша довольно приятной наружности, но крайне застенчивый, хотя то состояние, которое ему предназначалось, позволяло ему ходить с высоко поднятой головой.
Правда, это состояние вполне могло отойти ему еще весьма нескоро.
Маттурино был внуком и единственным наследником старого торговца чётками с улицы Коронаро, Джилло Польятти, отошедшего от занятий коммерцией с почти ста тысячами цехинов
[20], как поговаривали.
Это ж сколько ему пришлось продать чёток, этому торговцу! Определенно, он наводнил ими весь католический мир!
Но, хотя Джилло Польятти и был уже глубоким старцем, на плохое самочувствие он никогда не жаловался. К тому же то был скупец, каких мало, так что и на приличное содержание Маттурино, понятное дело, рассчитывать не приходилось.
Тем не менее именно молодой Польятти, по моим расчетам, должен был помочь мне с пополнением моих запасов золота.
Ожидавшие его сто тысяч цехинов выглядели слишком соблазнительной приманкой. Да и Вечный город с его добродетельными жителями мне уже порядком надоел, и я хотела его оставить. Но оставить с полными карманами. Вскоре ловушка уже была расставлена.
До этого момента я отвечала на ухаживания Маттурино так, чтобы дать ему не больше надежды, чем другим, хотя и не позволяла ему совсем уж отчаиваться. Однажды на прогулке я была с ним более любезна, чем обычно. На следующий день я благосклонно выслушала его все более и более пылкие объяснения в любви, а еще через день разрешила ему поцеловать меня… разок-другой.
