К тому же пусть лицо армянский доктор имел самое приветливое, кабинет его, заполненный причудливых форм хирургическими инструментами, чучелами животных, по большей части не встречающихся в Европе, запыленными старинными фолиантами и загадочными пузырьками и колбами, таковым отнюдь не являлся.
Тем временем Зигомала предложил нашим господам присесть, и когда Лоренцано направился к первому попавшемуся стулу, промолвил, указав на большое кресло эбенового дерева, стоявшее на неком подобии помоста:
– Нет-нет, господин граф, сюда, пожалуйста.
– Вот как! – сказал граф, приходя в еще большее волнение. – Но почему именно в это кресло, позвольте спросить?
– Потому что именно оно оставлено для больных, приходящих ко мне за консультацией.
– Понимаю, – пробормотал Лоренцано и плюхнулся в кресло.
Зигомала продолжал все тем же любезным тоном:
– Или вас ничего не беспокоит, господин граф, и вы явились не за консультацией?
– Еще как беспокоит, доктор. Мой шурин, маркиз Альбрицци, должно быть, говорил вам…
– Да, он рассказывал мне о симптомах вашей болезни, но я и сам вижу, что ваше здоровье не в порядке. Впрочем, я слышал, вас осматривал мэтр Амбруаз Паре. Каково его мнение относительно вашего недуга?
– Мнение?.. Хе-хе! Он затруднился поставить какой-то определенный диагноз.
– Полноте!
– Именно так: простодушно заявил, что ничего не понимает в моей болезни.
– Возможно ли это?
– Очень даже возможно, потому что так оно и было. А вам, доктор, эта болезнь знакома?
– К счастью, да. В Европе она распространена мало, но вот в Азии встречается весьма часто.
– Часто?
– Очень часто. У вас выпадают волосы и зубы, верно? На руках и ногах появились черные и фиолетовые пятна, и есть места, куда, как вам кажется, совсем не поступает кровь, не так ли?
– Точно!
– Но боли тем не менее вы не испытываете?
– Ни малейшей.
– Что ж, вы больны тем, что в Армении мы называем сухой гангреной, иначе говоря, гангреной того типа, когда вследствие закупорки кровеносных сосудов возникает постепенное омертвление тканей, приводящее к полному разрушению организма.
– Что?
– У вас она только началась, но должен заметить, что болезнь эта прогрессирует весьма быстро.
– Боже мой!
– Вскоре у вас начнут отваливаться пальцы рук и ног, как уже выпали волосы и зубы. Вы потеряете зрение, обоняние, осязание, двигательные функции и…
– Довольно, доктор! Довольно!
Прерывисто дыша, Лоренцано обвел присутствующих в кабинете растерянным взглядом и пробормотал:
– Но вы ведь предрекаете мне смерть, разве нет?
– Именно – смерть, – повторил Зигомала, не переставая улыбаться. – Да, господин граф, вам грозит не что иное, как смерть, и никаких иллюзий на этот счет вам питать не стоит. Впрочем, если хотите, мы можем несколько отсрочить ее приближение.
– Ах! Вы еще спрашиваете, хочу ли я этого?.. Да ради исцеления я готов отдать все, что у меня есть в этом мире! Умоляю, доктор, спасите меня! Умереть! Когда я богат, счастлив! Луиджи, друг мой, брат мой, скажите вашему врачу, что он должен во что бы то ни стало спасти меня, спасти любой ценой! Умереть! Мне! Нет! Нет! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!
Пока Лоренцано восклицал так, повернувшись к Альбрицци, Зигомала извлек из некого сундучка герметически закрытый хрустальный флакон и осторожно его откупорил. Внезапно, протянув флакон больному, он сказал:
– Если вы хотите излечиться, господин граф, начинать нужно с этого. Вдыхайте!
– Что это? – спросил Лоренцано с подозрением, несмотря на весь страх.
– Благовония, специально приготовленные из одного арабского цветка для противодействия вашей болезни. Вдыхайте, или я за вас не отвечаю!
Граф еще колебался, возможно, опасаясь западни, но в конце концов наклонился к флакону, почти коснувшись ноздрями его горловины, и, словно пораженный молнией, обвалился без чувств в кресло.
– Что вы сделали, Зигомала? – вскричал Альбрицци. – Вы его убили?
– Убил! – ответил доктор. – Но зачем мне его убивать? Разве вы меня об этом просили, господин маркиз? Нет-нет, он не умер. Он спит. И сейчас, господа, вы услышите от него то, чего бы он никогда вам не рассказал, будь он в сознании.
С этими словами доктор насыпал в курильницу какого-то порошка и начал обвевать графа образовавшимся белесоватым паром. Через несколько секунд Лоренцано задышал ровнее, на щеках его заиграл румянец. Он как-то радостно улыбнулся и устроился в кресле поудобнее.
– Вот! – сказал доктор. – Теперь он спит так же спокойно, как если бы находился в своей постели. Даже более спокойно, так как ему ничего не снится.
Невольные свидетели этой странной сцены, Альбрицци и Базаччо старались не пропустить ни единой ее детали.
– И что, погруженный в этот искусственный сон, он будет говорить? – поинтересовался маркиз.
– Разумеется, и, что немаловажно, одну лишь правду, так как отвечать нам будет его душа – душа, не осознающая всех опасностей правды, а не тело.
– Черт возьми, доктор, – воскликнул Базаччо, – да это уже колдовство какое-то!
Зигомала покачал головой.
– Никакого колдовства здесь нет, шевалье, – ответил он. – Это всего лишь наука, и ничего более. Дабы внезапно усыпить графа Лоренцано, я прибег к помощи ароматов кое-каких усыпляющих растений и кислоты, экстрагированной из сока манцениллы, которая весьма мощно воздействует на наш мозг. Что же, господа, до возможности расспросить этого человека, которую вы получаете в данную минуту, то ей мы тоже обязаны одной науке, из которой извлекали большую выгоду наши предки и которую, возможно, когда-нибудь научатся применять наши современники – гипнозу. Сивиллы, пифии в храмах Аполлона и Юпитера были обычными людьми, усыпленными тем же способом, каким я только что усыпил графа Лоренцано. Но я расскажу вам позднее, господа, если вам это будет интересно, как однажды в Эрзеруме, где через мои руки прошло множество трудов древнегреческих авторов, мне пришла в голову мысль воскресить искусство, которое восходит к истокам человеческой цивилизации. Сейчас же, господа, мы выслушаем этого негодяя Лоренцано, который, сам того не желая, признается нам в своих преступлениях. Преступления эти нам, конечно же, известны, но известны со слов других, тех, кто нам о них поведал… Разве вы, господин маркиз, не желаете узнать из уст самого убийцы, как умерла ваша дорогая сестра?
Луиджи Альбрицци побледнел.
– Да, – сказал он, – я расспрошу об этом Лоренцано, но прежде мне хотелось бы…
– Чтобы его порасспрашивал я? Признайтесь: вы все еще сомневаетесь? Так слушайте же, слушайте хорошенько, так как, уверяю вас, то, что вы услышите, немало вас удивит. Это удивило бы и самого графа, будь он в состоянии слышать свои слова.
