– Гм! – философски изрекла Тофана. – Другого я от него и не ожидала! Видимо, мне следует навестить его… в самое ближайшее время.
– Не сомневаюсь, графиня, что ваш визит доставить ему удовольствие.
– Составите мне компанию?
– Почему бы и нет? Жду ваших приказаний.
– О! Моих приказаний!.. Друг не может приказывать.
– Тогда – вашего приглашения. С удовольствием туда с вами съезжу.
– С удовольствием?.. Вы в этом уверены?
– Разве я похож на лгуна?
Филипп сжал в своих ладонях руки наклонившейся к нему Тофаны. Чего это ему стоило! Но было очевидно, что друг требует залога дружбы, и он дал графине этот залог. Легкий поцелуй в уголок губ, от которого она затрепетала всем телом. Филипп спускался по лестнице.
Опять же, как юная девушка, желающая насладиться последним моментом вида возлюбленного, Тофана бросилась к окну.
Выйдя на улицу, перед магазином Рене, Филипп заглянул в этот магазин и прокричал ожидавшему его там Зигомале:
– Вы идете, доктор?
– Сию минуту, шевалье.
Он произнес лишь эти три слова, Зигомала, но, услышав их, Тофана вздрогнула.
Ее черты, только что оживленные самым томным выражением, мгновенно исказились от страха.
– Этот голос! – прошептала она. – О! Этот голос… Это его я слышала там вечером 17 мая.
Зигомала тем временем переходил улицу рядом с Филиппом, и когда тот повернулся, чтобы последний раз поклониться Тофане, доктор, из вежливости, поступил так же, явив Великой Отравительнице лицо, конечно же, суровое, но в котором тем не менее не было ничего угрожающего.
– Я сошла с ума! – пробормотала она, автоматически ответив на этот двойной поклон.
В сущности, так оно и было. Она была без ума от любви, и именно поэтому, инстинктивно ощущая напротив себя врага, даже не помышляла о защите.
Как выразился Лафонтен:
Ах, любовь! Лишь схватишь ты нас –
И кончено: прощай, рассудок!
[30]
Прощай, рассудок! Прощай, благоразумие!
Глава XIII. Какие забавы шевалье Сент-Эгрев предложил своему другу Ла Кошу. – Где доказывается, что «тот, кто много целует, плохо обнимает»
Когда Тартаро, переодетый мельником, проехал под самым носом у Сент-Эгрева, Ла Коша и Остатков дьявола, которые, притаившись в чаще небольшого леса в окрестностях Шарантона, подстерегали его с самого утра, внебрачный сын барона дез Адре уже начинал – как мы тогда и говорили – подозревать, что его ожидание окажется тщетным, и что, согласно меткому выражению Ла Коша, «этот малыш Фрике, определенно, более хитер, чем они, и им его не поймать».
Спустя полчаса после описанного выше эпизода Сент-Эгрев был уже абсолютно уверен в том, что малыш Фрике не проедет по этой дороге, так как благоразумно выбрал другую, следовательно, и ждать его не имеет никакого смысла.
Быть вынужденным признаться самому себе, что тебя провели, крайне неприятно. Быть вынужденным признаться в этом перед всеми – унизительно. Особенно, когда эти все – твои подчиненные.
Под страхом потери престижа командир – пусть даже и воров – никогда не должен совершать оплошностей.
Вот почему Сент-Эгрев пребывал в крайне дурном расположении духа, и так как люди, пребывающие в подобном расположении духа зачастую теряют способность рассуждать здраво, то и он, вместо того чтобы скрыть свое впечатление, дал ему проявиться.
– Пойдем! – сказал он, резко вскочив на ноги.
– Что – пойдем? – спросил Ла Кош, который, напротив, вместо того, чтобы злиться, едва ли не дремал в траве.
– Отчаливаем, черт возьми! Или ты, случаем, решил заночевать здесь, скотина?
– Хо-хо, шевалье, а вы не слишком любезны – «скотина»!.. Скажу даже больше – весьма грубы! Разве я виноват, что этот маленький прохвост…
– Довольно!.. Барбеко!
– Господин шевалье?
– Наших лошадей!
– Сию минуту, господин шевалье.
Барбеко подал знак, и один из аргулетов, нырнув в чащу, почти тотчас же вывел оттуда лошадей. Сент-Эгрев и Ла Кош запрыгнули в седло.
– Каковы будут ваши дальнейшие указания, господин шевалье? – спросил Барбеко, взяв на караул.
– Указания… Пусть отряд возвращается в Париж, разделившись на небольшие группки, дабы не иметь неприятностей с ночными патрулями. Ты же, Барбеко, завтра утром заезжай ко мне к Марго.
– Будет исполнено, господин шевалье. Это все?
– Нет, не все; вот пятьдесят пистолей, чтобы отметить мое возвращение в Париж. Десять оставь себе, остальные раздели между нашими молодцами.
Радостное «ура», вырвавшееся из четырех десятков глоток, встретило этот великодушный поступок.
– В добрый час! – промолвил Ла Кош, как только они с шевалье пустили лошадей рысью. – Вот это уже более разумно, чем ваш недавний приступ гнева, мой друг. Не желаете, чтобы о вас дурно отзывались, – позолотите им языки!
Сент-Эгрев протянул капитану руку.
– Я был груб с тобой, – сказал он. – Прости, дружище.
– Подумаешь! – весело ответил Ла Кош. – Я на такую ерунду не обижаюсь; знали бы вы, что мне в свое время говорил ваш отец! Вы вспыльчивы, как порох; это у вас в крови.
– Просто мне стало обидно, что мы упустили этого солдата!
– Да, это весьма досадно – из-за экю, что имелись у него в кармане… экю оруженосца.
– Я сожалею не только и не столько об экю, сколько об объяснении столь далекого путешествия господина Орио, объяснении, которого мы не получили. Эта графиня Гвидичелли меня очень заинтересовала. Неплохо было бы выяснить, кто она такая и что делает в Париже.
– Раз уж мы едем в Париж, возможно, там с ней и встретимся, с этой вашей графиней.
– Возможно, но… Взгляни-ка, что там такое, в овраге, по нашу правую руку? Видишь.
– Мертвец… или пьяница. Ничего интересного.
Двое всадников как раз въезжали в Шарантон, в том самом месте, где Тартаро избавился от господина Гренгенода.
Именно господина Гренгенода они и заметили лежащим у края дороги, куда он, придя в себя, с грехом пополам отполз, дабы не быть раздавленным какой-нибудь телегой. Бедному Остатку, оглушенному дубиной гасконца, все еще казалось, что на плечах у него – не голова, а свинцовая чушка, но, услышав голоса проезжающих мимо всадников, он кое-как приподнялся и жалобно простонал:
– Кто бы вы ни были, сжальтесь над бравым солдатом, которому разбил голову и сломал ногу разбойник!
