Вероника вздохнула, встала и разгладила покрывало. Она обещала выпить хересу с отцом и осмотреть госпиталь. Ее ждала работа. Война не закончилась. И Веронике было о чем подумать.
* * *
Яго умер той же ночью – как будто только и ждал ее возвращения. Инир, огромный конь, который давно прожил обычный срок жизни, в это же самое время лег в своем стойле и вздохнул в последний раз. Веронике выпало обнаружить их обоих.
Именно Уна подсказала ей, что что-то не так. Вероника пила кофе в маленькой столовой у кухни, а лорд Давид читал газету, когда Уна начала протяжно выть. По спине Вероники побежали мурашки, и, отставив чашку, она поспешила на улицу. Сначала она не поняла, где собака, но потом увидела ее: размытое черно-коричневое пятно металось между конюшней и гаражом.
– Уна! Уна, тихо! – воскликнула Вероника.
Яго отказался переехать в большой дом и жил в маленькой квартире над гаражом. С все нарастающим беспокойством Вероника бросилась вверх по лестнице.
Несмотря на опыт сестринского дела в госпитале Свитбрайара, для нее было ужасным потрясением найти Яго, неподвижного и холодного, в постели. Его безжизненные глаза смотрели на что-то, чего она не могла видеть. Не меньшим шоком было обнаружить, что Инир последовал за ним.
Когда Вероника закрыла Яго глаза и задернула шторы на окне, Уна отвела ее в конюшню. Там она нашла большого коня, все еще красивого, со шкурой в яблоках и блестящей гривой, лежащим на боку. Его глаза были открыты и, несмотря на все ее усилия, не закрывались.
Вероника выпрямилась, разгладила юбку и направилась в дом сообщить отцу о двух смертях, чтобы начать необходимые приготовления. Для Яго, конечно, требовался гробовщик и служба. А для Инира…
Внезапно она, развернувшись, побежала в конюшню, упала на колени и обвила его шею рукой. Уна крутилась рядом, пыталась слизать слезы с ее лица. Второй рукой Вероника прижала к себе собаку. Долгое время она оставалась там, выплакивая скорбь и боль от непоправимого факта смерти.
* * *
Казалось невозможным, чтобы жизнь в Свитбрайаре продолжалась своим чередом, но все же так и было. Вероника убедила отца разрешить ей занять место Яго и взять на себя бóльшую часть обязанностей по управлению домом и госпиталем. И то и другое требовало поставок медикаментов, продовольствия и персонала. Сам дом начал приходить в негодность, но не было никого, кто умел бы красить, штукатурить или заменять упавшие кирпичи. Сады нуждались в уходе. Требовалось отвечать на почту и звонки по телефону. Работе не было конца и края. Вероника, помня сдержанную улыбку королевы Елизаветы, каждое утро надевала ее на себя, выходя из спальни, и старалась сохранять, пока не закрывала дверь на ночь.
Робкая надежда оживила атмосферу в Свитбрайаре. Всех подбадривали новости из Европы. Прибывало все меньше раненых, и количество пациентов госпиталя стало сокращаться. Медсестры принесли в главную палату радиоприемник, чтобы те, кто был прикован к постели, могли слушать заявления короля и премьер-министра. Хрупкое чувство облегчения окрепло к моменту, когда осенние листья начали кружиться на дороге, но Вероника этого не чувствовала.
Когда у нее было время или силы на то, чтобы что-то чувствовать, она испытывала грусть и замешательство. Она боролась с ощущением, что все ее потери – Валери, крошечная жизнь, которая могла быть ее дочерью, ее короткий брак, бедный Филипп, милый Томас – не имели никакого смысла.
Когда она лежала в постели, глядя в потолок, и безутешные слезы текли по ее щекам, Уна подбегала, чтобы лечь рядом с ней. Если она прогоняла собаку, Уна тут же вскакивала на кровать и делала это до тех пор, пока Вероника не сдавалась. В конце концов она позволяла Уне сворачиваться в клубок у своих ног и засыпала, удивленная утешением, который ей это давало. Дыхание Уны успокаивало, напоминая Веронике, что, хотя ей и одиноко, она не одна, а преданность делала ярче долгую вереницу темных дней, когда девушка боролась с мыслью, что в двадцать четыре года ее жизнь закончилась.
10
Лорд Давид Селвин, искалеченный в Первой мировой войне, умер в день, когда в Европе закончилась Вторая. Премьер-министр выступил с речью, во время которой все в госпитале собрались вокруг радиоприемника, и их радостные крики отдавались эхом в стенах Свитбрайара.
Лорд Давид остался в своей комнате: он был слишком болен, чтобы спуститься вниз, но не позволил Ханичерчу вызвать врача. Вероника сидела с ним в комнате с задернутыми занавесками, но открытой дверью: чтобы можно было слушать новости.
Когда началось всеобщее ликование, она погладила руку отца:
– Все закончилось, папа́. Немцы сдались.
Не открывая глаз, он пробормотал:
– Снова.
– Да.
Лорд Давид протяжно, с шумом втянул воздух. Вероника затаила дыхание.
– Япония… – прохрипел он.
– Да, я знаю, папа́. Но у нас, в Европе, мир. Япония капитулирует.
Его пальцы слабо шевельнулись, и она сжала их. Он сделал еще один шумный, неглубокий вдох и произнес:
– Морвен?
– Нет, папа́, это я, Верони…
– Морвен… – повторил лорд Давид, и его голос прозвучал громче, чем был в эти дни.
Его глаза на мгновение остановились на двери в спальню. Вероника повернулась, чтобы увидеть, на что он смотрит…
И ничего не увидела. Она по-прежнему держала его за руку и внезапно испытала странное ощущение, словно по ее пальцам стекла вода. Вздохнув, она обернулась. Глаза лорда Давида все еще смотрели на дверной проем, но свет в них – свет осознания, свет жизни – погас. Он умер.
В течение часа или более Вероника сидела, не проронив ни слезинки, рядом с телом отца. Она держала его за руку, хотя и знала, что он уже не чувствует ее прикосновение. Она представляла себе, что мама пришла забрать его. У них была настоящая любовь, крепкая. Гораздо сильнее, чем привязанность, которую она испытывала к Филиппу.
Вероника огляделась в спартанской спальне отца. Его протез собирал пыль в углу. Инвалидная коляска со сложенным шерстяным одеялом стояла у кровати. Его туалетный столик был практически пуст, за исключением миниатюры ее матери, которую он не позволял никому трогать. Все выглядело заброшенным. Пустым.
Кто теперь будет спать в этой комнате? Со смертью отца она становилась хозяйкой Свитбрайара, но не могла себе представить, что переедет в эту комнату с кроватью с балдахином и высокими окнами, которые выходили в парк. Эта комната не была предназначена для одинокой женщины. Она бы в ней потерялась.
Вероника отпустила руку отца и положила ему на грудь. Она закрыла ему глаза и подтянула одеяло к подбородку, хотя теперь это вряд ли имело значение. Его лицо было спокойным, со слабой улыбкой на губах. Прежде чем выйти и сообщить прислуге о смерти хозяина, Вероника наклонилась и поцеловала его в холодный лоб.
