– Я не скажу ни слова, пока ты не принесешь мотыгу.
Урсула раздраженно выдохнула, но повернулась и стремительно направилась к садовому сараю. Она хорошо знала мать. Нанетт не бросала слов на ветер.
Она широко распахнула дверь сарайчика, чтобы луч солнца осветил его. Мотыга висела на деревянном гвозде среди кирок и серпов. Она отнесла ее матери, с беззаботным видом бросающей сорняки в плетеную корзинку.
Урсула протянула ей мотыгу.
– Voilà
[33].
– Урсула. Или английский. Или корнуэльский. Или французский. А не кусочек того, кусочек того.
Нанетт взяла мотыгу и с ее помощью поднялась, держась за поясницу.
Урсула испытала укоры совести, которые она попыталась смягчить, забрав мотыгу и взявшись за сорняки, которые не поддались матери.
– Я хочу знать, где вы были. Все вы, в темноте, когда дяди уже спали.
– Ты тоже должна была спать.
– Где вы были? – повторила Урсула, умело орудуя мотыгой и одним движением рассекая корень сорняка надвое. Потом наклонилась за отрубленными побегами и швырнула их в корзину.
Нанетт вздохнула и коснулась корзины носком своего покрытого грязью сапога.
– Однажды я расскажу тебе, Урсула. Когда ты станешь достаточно взрослой.
– Насколько взрослой, мама?
– Ну… Я узнала об этом, когда была твоего возраста, но времена были другие.
– Bon. То есть хорошо. Можешь рассказать мне сейчас.
Нанетт снова вздохнула и указала на другой сорняк. Урсула ловко, с легкостью молодости вытащила его из земли. Нанетт бросила его в корзину и указала на следующее растение, но Урсула покачала головой:
– Нет, пока не расскажешь.
– Я не могу, милая, – сказала Нанетт. – И в любом случае это лучше показать.
– Так ты покажешь мне, куда вы ходили?
– Да, но не сейчас. Когда придет время. – Мать повернулась, чтобы взглянуть на море за утесом. Подгоняемые ветром волны блестели под лучами солнца. Волосы Урсулы рассыпались по лицу, а Нанетт сильнее затянула свою шерстяную кофту. – Но, ma fille
[34], ты должна пообещать, что ни одна живая душа об этом не узнает. Это вопрос жизни и смерти.
Урсула удержалась от комментария того, как мама смешала французский и английский.
– Жизни и смерти? Ты не слишком драматизируешь?
– Non.
– Ты просто расскажешь мне одну из своих историй.
Нанетт забрала мотыгу и оперлась на нее.
– Урсула, – произнесла она тоном, которого девочка никогда до этого не слышала: он был одновременно резким и холодным, как лезвие косы, висящей в садовом сарае. – Послушай меня. Твоя тетя Луизетт считает, что мы не должны тебе ничего рассказывать, для твоей же безопасности. Но я думаю, что неведение подвергает тебя еще большему риску, и настояла на том, чтобы ты все узнала. Но ты должна осознать, насколько опасными будут эти знания.
Урсула почувствовала покалывание на коже.
– Ты меня пугаешь, – прошептала она.
– Bon.
* * *
Урсуле пришлось бороться со своим любопытством целый месяц. В течение этих недель Нанетт отказывалась говорить что-либо еще. Тети бросали на нее тревожные взгляды, но также хранили молчание. Они перешептывались, как раньше, замолкая, как только появлялась Урсула или кто-то из дядей. Они продолжали собирать предметы. Урсула видела, как Анн-Мари срезáла веточки лаванды в саду, связывая их вместе кусочком веревки. Она наблюдала, как Флоранс и Флеретт очищали кусок пчелиного воска от меда прошлогоднего урожая и отливали красивую новую свечу. Однажды в дождливый день Луизетт поставила каменный кувшин на пенек и, пока шел дождь, приходила проверить его. Когда кувшин наполнился до краев чистой дождевой водой, она отнесла его обратно в дом, заткнула пробкой и поставила возле свечи.
Все это делалось, пока мужчин не было в фермерском доме. Каждый вечер, до возвращения дядей с полей, Изабель прятала все в сервант. Урсула заметила, что тайник полон разных вещей, среди которых была толстая книга в потрескавшемся кожаном переплете. О ней она не спрашивала. Прошло три недели с момента разговора с Нанетт в саду, и она начала привыкать к предостерегающе поднятым пальцам, шепоту: «Chut, chut, ma fille»
[35], к поджатым губам и кивкам головой, к взглядам искоса, как будто Урсула совершила что-то возмутительное.
– Чего мы ждем? – спросила она у матери, когда они в очередной раз работали в саду.
– Саббата, – коротко ответила Нанетт, врезаясь лопатой в пучок сорной травы.
– Что такое саббат?
– O, mon Dieu, ma fille!
[36]
Они не заметили Луизетт у грядки с картофелем. Она сплюнула на землю.
– Дитя еще ничего не знает, Нанетт! Лучше все так и оставить.
Урсула прикусила губу, испугавшись, что в конце концов ей откажут, но мать не согласилась:
– Неведение не защитит ее, Луизетт. Мы почти ничего не знали, когда путешествовали через Бретань. Несмотря на это, он преследовал нас.
– Подумаешь! Нашла с чем сравнить.
– Кто? Кто вас преследовал? – спросила Урсула, но Луизетт отвернулась, а Нанетт промолчала.
Временами Урсуле казалось, что она сойдет с ума, ожидая дня, когда узнает их тайну. Ее тети и маман продолжали вести себя как раньше. Дяди были, как всегда, молчаливы: работали, ели, курили трубку по вечерам. Она вскапывала сад и доила коз, а покончив с домашними делами, тревожно бродила по краю утеса, как детеныш пони, скачущий по пастбищу, просто чтобы сжечь энергию. Минуты казались Урсуле часами, а часы – днями, когда наконец, в последний день апреля, мать прошептала ей на ухо:
– Сегодня. После ужина иди в постель, но не раздевайся. Я приду за тобой.
Урсула не помнила, что ела в тот вечер и что говорили остальные. Она поспешила по узкой лестнице в свою спальню под крышей, но в постель ложиться не стала, а устроилась на привычном месте у окна, гадая, что ей уготовила эта ночь.
За час до полуночи мать шепотом окликнула ее через дверь. Урсула, опасаясь предательского скрипа, осторожно открыла. Нанетт поманила ее пальцем и начала спускаться по ступенькам.
Они надели плащи и сапоги, повязали вокруг головы платки от ветра и вышли через кухонную дверь. Остальные женщины, тоже закутанные, уже ожидали на крыльце. Они выглядели как призраки, высокие и бесформенные. Сгорая от любопытства, Урсула последовала за ними через сад и мимо бани к воротам. Они перешли дорогу и направились по узкой тропе, уходящей за холм.
