Урсула вздохнула. Мать любила ее, и она отвечала ей тем же. У нее и в мыслях не было обижать ее. Она взяла наполненный до краев подойник и осторожно поставила его на каменный выступ, окружавший загон. Потом убрала подпорки, чтобы выпустить коз, и те тут же скрылись в сумерках.
– Не нужно подметать, – сказала она. – Я почищу стойло после того, как отнесу молоко в погреб.
– Я отнесу молоко. – Нанетт потянулась за ведром и осторожно подняла его. – У нас, кстати, заканчивается лед.
– Так всегда бывает осенью. Мы переложим все в сырную чашу.
– Твой дядя, мир праху его, был прав, дочка. Ты прирожденная фермерша.
Нанетт наклонилась, проходя под дверной притолокой, потом выпрямилась и оглянулась:
– Я знаю, что ты не веришь в силу заклинаний, но это правда.
Урсула, уже взявшая метлу, заставила себя встретиться взглядом с матерью:
– Нет, маман. Я не верю.
– Это свершилось тем не менее.
– Ты его любила?
– Для этого не было времени. Я приберегла любовь для тебя, моя крошка.
– Но, маман, знал ли он о существовании ребенка? Был ли он добр к тебе или…
Нанетт махнула рукой:
– Это уже не так важно, Урсула. Это не имеет никакого значения.
Она выпрямилась и направилась во тьму, осторожно неся покачивающийся подойник. Урсула смотрела ей вслед, держа в руках метлу. Жизнь Орчард-фарм заключалась в сборе урожая, уходе за скотом и чередовании времен года. Здесь некогда было предаваться грезам. Ее престарелые тетушки трудились часами и редко находили время для развлечений. Мать рассказывала ей истории об обычных людях, ни о чем волшебном. Она научила Урсулу читать по книге басен, и они обе знали, что это были выдумки.
Урсула отложила метлу в сторону и направилась к насосу у прачечной, чтобы наполнить ведро водой. Накачивая воду, она мельком осмотрела огород и освещенные окна фермерского дома. За занавесками сновали тени женщин, готовящих еду: суп, хлеб и домашний сыр. Они, казалось, ничем не отличались от фермерских жен, разве что редко отлучались из Орчард-фарм.
Окунув жесткую щетку в холодную воду, Урсула представила себе мать восемнадцатилетней. Она была хорошенькой, наверное. Она и сейчас красива, хотя ей тридцать четыре года. А каким был мужчина? Она попыталась представить его себе. Несомненно, он был смуглым, потому что она тоже была такой. Высоким. Возможно, он не был корнуолльцем. Что же за мужчина разделил ложе с одинокой девушкой, а потом бросил ее?
Когда козел покрывал коз, он бодал их, кончив свое дело. Так ли поступил ее отец? Волновало ли это Нанетт?
Урсула ворчала от досады. Она ничего не понимала. Как, впрочем, и раньше.
Она не пошла ужинать, пока не отмыла стойло до блеска и козы не улеглись спать на свежей соломе. Пони, тогда их было шесть, сонно моргали на пастбище, опустив подбородки на холки друг друга. Звезды замерцали на востоке, преследуя солнце до самого западного моря. Теплый ночной ветерок поднимал в воздух темные пыльные столбы, которые проносились по грязной дороге, отделяя ферму от болота.
Урсула остановилась посреди сада, глядя на тропу, которая шла вниз. В Марасион, где она бывала неоднократно. Дальше был Пензанс, а потом – Сент-Айвс, где она была лишь раз, продавая пони. Если двигаться дальше, можно пройти по западной части к реке Тамар, которая была границей Англии и Корнуолла. Ее кузены ушли по этой тропе, кузены, которых она не встречала в своей жизни никогда. Они спаслись бегством, оставив ее наедине с остатком семейства.
Для нее было немыслимо покинуть Корнуолл и Орчард-фарм. Она гордилась тем, что хорошо знала все тропинки, низины и холмы вересковой пустоши и могла уверенно пройти по ним с завязанными глазами. Она любила коз, пони и их жеребят. Она наслаждалась уединением холма и видом на залив Маунтс.
Она, разумеется, понимала, почему ее кузены хотели сбежать от суровых Оршьеров. Луизетт хмурилась, Анн-Мари нервничала. Флоранс металась между кухонной плитой и кладовой, как будто Бодминский зверь. Изабель гремела горшками и позвякивала мисками и тарелками. Флеретт говорила, если только ей приходилось это делать, хриплым шепотом.
Нанетт сказала, что боялась остаться в Орчард-фарм одна. А ее дочь, не желая никому безвременно уйти из жизни, с нетерпением ожидала именно этого.
4
Переступив через себя, Урсула научилась измерять год саббатами, как это делали ее тети. Самайн, который корнуолльские прихожане именовали кануном Дня Всех Святых, был особенно долгожданным, так как знаменовал окончание трудов поры урожая.
Все женщины, и особенно Урсула, которая благодаря молодости способна была вынести все, трудились в поте лица в течение лета и осени. Только в это время, насколько Урсула могла припомнить, всем не хватало дядей. Несмотря на возраст, эти трое проделывали огромную работу. Теперь ее всю должны были выполнять женщины. Они косили сено, копали картофель, свеклу, морковь и чеснок, готовили про запас в погребе консервы, сыр и эль. Урсула конопатила щели в стенах хлева и заполняла чердак сеном и соломой перед холодной порой, когда пони и козы уже не смогут найти пропитание в вересковых зарослях.
К кануну Самайна все смертельно устали, однако женщины настаивали на бдении. Когда Урсула начала возражать, мать ущипнула ее за руку и прошептала:
– Ты должна прийти, иначе Луизетт скажет, что она была права с самого начала.
Урсула, вздохнув, безропотно дала обещание.
За ужином, перед тем как взойти на холм, Изабель поставила три пустые миски в дальней части кухонного стола. Урсула, вернувшись из хлева, вопросительно посмотрела на них. Остальные женщины были заняты у печи и возле каменной раковины, но Флоранс заметила ее взгляд и сказала:
– Это для тех, кто отошел в мир иной, Урсула. Всегда накрывай стол в память о них.
– Как католики, – сказала Урсула.
Флоранс взглянула, не понимая.
– День Всех Святых, – пояснила Урсула. – Именно его они отмечают в эту пору.
Флоранс равнодушно пожала плечами. Урсула насупилась, но Нанетт, подходя к столу с нарезанным хлебом, покачала головой. Урсула бросила взгляд на Луизетт: та сердито смотрела на похлебку, как будто она ее чем-то раздосадовала.
Эта ночь, подумала Урсула, будет длинной и утомительной.
Теперь, когда дядей не стало, не нужно было ускользать из дома, чтобы отметить саббат. Когда наступило время, все было собрано и упаковано, плащи и сапоги надеты, а к возвращению оставлена горящая лампа. Шестеро женщин и девушка двинулись через сад и направились по тропе к вершине горы. Они шли безмолвно скорее по привычке, чем по необходимости. Анн-Мари освещала путь небольшим фонарем, так как вокруг не было никого, кто мог бы их заметить.
На Ламмас, саббат первого урожая, легкий ветерок нежно овевал вересковые поля, но ближе к Самайну он стал порывистым и резко хлестал по плащам и платкам. Женщины казались Урсуле воронами, хлопающими крыльями. Дрожь охватила ее в тот миг, когда она ступила на тропу, и мысль оставить тетушек за их бессмысленным занятием овладела ею. Только преданность матери заставляла ее идти дальше. Восемь ночей в год, говорила она себе. Она могла принести эту жертву ради Нанетт.
