– Bon
[72], – прошептал он.
– Выпейте все, – посоветовала она.
Валери послушался, и это, казалось, придало ему сил. Осушив чашку, он сделал шумный вдох, который отозвался хрипом в его измученных легких. Но его глаза были открыты, и он даже на мгновение приподнял голову и попытался улыбнуться.
Раздались новые взрывы. Спустя несколько секунд возникла взрывная волна, едва различимая из-за большого расстояния.
– Я раньше боялась, а теперь уже нет, – запинаясь и подбирая слова, сказала Вероника.
Он произнес французское слово, которое она не узнала. Его глаза снова закрылись, вокруг рта пролегли складки.
– К некоторым вещам, – сказал Валери, удивив ее тем, что говорит по-английски, – нельзя привыкнуть.
Усилия, казалось, истощили его, поэтому Вероника не стала продолжать разговор. Медсестры начали забирать пациентов: катили обратно сидящих в креслах и просили тех, кто сидел на стульях или на траве, вернуться.
– Я собираюсь отвезти вас в дом, месье, – по-английски произнесла Вероника.
Он не ответил, только поднял дрожащую руку в знак согласия.
* * *
В Свитбрайаре мало что осталось от прежней жизни, но Вероника каждый день садилась завтракать с отцом – как ради него, так и для себя самой. Он читал «Таймс», а она составляла список неотложных дел, когда вошел Ханичерч. На подносе у него лежала записка. Лорд Давид потянулся к ней, но Ханичерч сказал:
– Сэр, это для леди Вероники.
Поблагодарив, она взяла записку и тут же прочла.
– Это от главной медсестры, папа́. У них есть пациент – французский солдат, который прибыл из Дюнкерка, помнишь? Он попросил, чтобы я пришла и написала от него письмо, поскольку я немного говорю по-французски.
– Твоих знаний будет достаточно?
– Полагаю, там и выяснится. Я пойду, хорошо? И заодно занесу список дежурному офицеру. – Она вскочила и поцеловала отца в щеку со словами: – Не переусердствуй сегодня, обещай мне это.
В ответ он похлопал ее по руке.
Перед тем как уйти, Вероника поднялась наверх по лестнице за французским словарем. Уна, лежавшая на кровати, с надеждой посмотрела на нее, но Вероника погладила ее и сказала:
– Извини, девочка. Тебе не место в госпитале.
Собака вздохнула и опустила голову на лапы.
Вероника, когда начала писать письмо, была рада, что прихватила с собой словарь. Похоже, английский Валери был намного лучше, чем ее французский. Он был ужасно слаб, то и дело терял сознание, а она сидела у кровати, низко наклонившись, чтобы расслышать его шепот. Он решил написать прощальное письмо матери.
Слова были душераздирающими, но Вероника собралась с силами. Валери был бы не первым солдатом, который скончался здесь, в госпитале Свитбрайар. Скрывая слезы сочувствия, она писала то, что он говорил.
Когда они закончили, Вероника прочла письмо вслух, и Валери прошептал:
– Oui. Merci.
– Вы должны сказать, куда его отправить.
– Дранси, – ответил он. – Я думаю, она в Дранси.
– Это город? Деревня?
Валери взглянул на нее:
– Лагерь. Дранси – это camp de travail
[73].
Ей не нужно было искать эти слова в словаре. Их значение было слишком очевидно. Мать Валери Ширака была в концлагере. Потрясенная и расстроенная, Вероника не смогла ответить на французском.
– Я отправлю письмо через Красный Крест, – сказала она по-английски. – Но оно может не дойти.
Он закрыл глаза и ответил по-английски:
– Прошу вас, попытайтесь.
Вероника коснулась его руки в знак согласия.
– А теперь отдыхайте, – сказала она и встала.
Его рука, горячая от лихорадки, нашла ее руку.
– Они забрали их всех, – прошептал он.
Вероника склонилась над ним:
– Простите, кого всех?
– Всех. Мою мать. Тетю. Моих учеников.
Вероника опустилась на стул.
– Месье, вы учитель?
– Oui. De musique
[74].
Она взглянула на его длинные, изящные пальцы. Пальцы музыканта.
– Мне очень жаль, Валери, – пробормотала она. – Не думаю, что они забрали всех ваших учеников.
– Les Juifs. Les petits Juifs
[75].
– О нет…
Ее заботы, бесконечные хлопоты, переживания из-за Томаса и Филиппа были ничто по сравнению с этими утратами. Некоторые все еще пытались верить, что немцы защищали тех, кого арестовали и изолировали, но лорд Давид не сомневался, что властям известна правда. Они убивали их или позволяли им умирать от голода, холода и болезней. Так было со всеми, даже с детьми. Неудивительно, что воля к жизни у этого молодого человека слабела. Но все равно она отправит письмо.
Валери заснул. Некоторое время она сидела, держа его за руку. Как бы ей хотелось поделиться с ним своими жизненными силами! Он был обречен, Вероника знала это. И все равно ей хотелось спасти его. Ради его матери, ради его учеников. И пусть из эгоистичных побуждений, ради себя, потому что казалось настолько бессмысленным губить еще одну молодую жизнь.
* * *
Этот день был создан для уныния, решила Вероника. Она еле-еле продвигалась по списку дел, включая долгий телефонный разговор с полковым интендантом, который расспрашивал ее о последней заявке на снабжение. Ей удалось на час выйти на улицу с Уной, которая радостно прыгала вокруг нее, чтобы выгулять Мышонка и убедиться, что у Инир достаточно еды, а конюшня в приличном состоянии. Там было еще сено, привезенное прошлым летом, а вот овес подходил к концу. Из-за усталости Вероника не могла придумать, что с этим делать, и решила отложить решение проблемы на более подходящее время.
Как и каждый день за последние месяцы, вечером она отправилась в постель с дюжиной забот, терзающих усталый разум. Уна устроилась рядом, прижавшись к ногам хозяйки, и Вероника заставила себя дышать медленно, чтобы наконец расслабиться. Где-то вдалеке слышались залпы артиллерии.
Она проспала, возможно, три-четыре часа, когда внезапно проснулась и обнаружила, что сидит в постели. Уна стояла у кровати, задрав хвост, и смотрела на Веронику.
Девушка замерла, но ничего не услышала. Комната была погружена во мрак, и только слабый лунный свет проникал из-за темной шторы на окне. Что ее разбудило, Вероника не понимала, но чувство тревоги заставило ее встать с кровати. Немного подумав, она надела блузку и юбку, сунула ноги в тапочки и вышла в коридор. Уна побежала следом.
