Горгульи накинулись на нас плотным строем, вовлекая в круговерть огненных всплесков, соприкосновений когтей и клинков. Всполохи огня, вылетающие из пастей тварей, стекали с моей кольчуги, не причиняя мне ни малейшего вреда. Слаженными выпадами обеих даг я умудрялась успешно перерезать сухожилия на крыльях тварей. Мы побеждали.
В пылу боя Эткин совершил очередной разворот и снова чуть ли не лоб в лоб столкнулся с горгульей, несшей демоницу. Мы с ней обменялись ударами клинков, высекая сноп ярких искр.
– Дрянь! – взвизгнула Ринецея, обдавая меня смрадным дыханием, источающим вонь полуразложившегося трупа.
– Стерва! – не осталась я в долгу, успев острием даги полоснуть врагиню по щеке. Крупные капли черной крови выступили на ее белой коже.
– Ненавижу! Убью! – взвыла узурпаторша, инстинктивно отшатываясь и прикрываясь волшебным клинком. На этот раз она подставилась очень удачно. Скрещенным захватом своих Алатор я выбила Иглу из ее рук. Изящная Нумриэль перевернулась в воздухе и падающей звездой устремилась вниз.
– Эткин, – взмолилась я, – скорее, мы не должны ее упустить!
До предела вытянув шею и прижав крылья к корпусу, дракон нырнул к земле, зубами поймал Иглу и перебросил ее ко мне в руки.
– Слава богам, – ликующе вскричала я. – Третья Алатора – моя!
– О нет, только не это! – отчаянно зарычала демоница. С ее ладони сорвалась багровая молния и, словно живая, рванулась ко мне, на краткий миг забывшей об осторожности и любующейся отбитым у врага артефактом.
Ощущение было таким, словно грудью, прикрытой кольчугой Эткина, я налетела на гранитную скалу. Ослепленная и оглушенная немыслимой вспышкой боли, я успела понять одно: чешуя выдержала и не порвалась, спася меня от неминуемой гибели и не позволив испепелить на месте. Но одетая под нее легкая рубашка сразу же намокла от крови, а чудовищная сила удара сдернула меня с драконьей спины, будто пушинку, и вихрем закружила в хороводе звезд, равнодушно взирающих на разворачивающееся в небе противостояние жизни и смерти. Последним усилием меркнущего разума я попыталась приказать сердцу – биться, духу – не сдаваться, а судорожно стиснутым пальцам – не разжиматься и не выпускать волшебные даги.
– Ульрика! – истошно взывал Эткин, но стая горгулий набросилась на него всем скопом, не позволяя подхватить и спасти меня.
– Сдохни! – вдохновенно выла Ринецея.
А я все падала и падала, уже почти не осознавая происходящего…
Мерцающие звезды приблизились, превращаясь в прекрасные золотистые глаза, будто покрывалом ночи, окаймленные пушистыми черными ресницами. Из пустоты возникли упрямо изогнутые вишневые губы, повелительно шептавшие:
– Любимая, не умирай, ведь ты сильнее неизбежности. Твой путь еще не окончен!
Чьи-то сильные руки осторожно поймали мое истерзанное болью тело, отталкивая темноту и страх, замедляя гибельный полет. Родной, такой знакомый и любимый голос пел, сращивая мои переломанные ребра и заживляя сожженные легкие:
Душа опустела, лишь ветер разлуки
Струной одинокой упрямо звенит.
Бесследно утихли сердечные муки,
И тело без ласки почти не болит.
Уже не страдает от горя и скуки,
А только отчаянно хочет забыть
Ушедшие в прошлое нежные руки,
Что тело и душу учили любить.
Что сердце омыли слезами капели,
В ночи – согревали, от бед берегли,
Умели играть на капризной свирели,
Но рядом остаться, увы, не смогли.
А память клубится обрывком тумана,
Как строчки давно позабытых стихов,
И разум тревожит фантомом обмана,
Осколком тобой искупленных грехов.
Мы все осознали – душа опустела,
На ранах комком запекается кровь.
Да только из раны уже отлетела
Убитая нами слепая любовь…
[2]
…И я почувствовала, как с последним словом печальной баллады безопасно опускаюсь на что-то надежное, упругое, мягкое и погружаюсь в глубокий, исцеляющий сон…
Плеск волн настойчиво выводил равномерную, неумолкающую мелодию жизни. Сквозь ускользающие обрывки сна я удивленно прислушивалась к монотонному шуршанию, которое невозможно спутать с чем-то другим. Несомненно, так умеют петь лишь морские волны, разрезаемые килем быстроходного парусника. Но как я оказалась на корабле?
Тоненькая струйка пресной воды, сладкой и умеренно холодной, неожиданно полилась мне на губы. Я открыла рот, жадно глотнула – поняла, как сильна мучающая меня жажда – и хрипло попросила:
– Еще!
– Я так и знал, ваше высочество, что вы благополучно выкарабкаетесь из этой передряги! – уверенно заявил приятный мужской голос. – Вы напоминаете мне хорошо просоленный линь
[3]
– гибкий, проверенный и чрезвычайно крепкий…
Заинтригованная своеобразными аргументами незнакомца, я распахнула глаза и была незамедлительно наказана ослепительным лучом полуденного солнца, резанувшего меня прямо по зрачкам.
– Ой!
Я лежала на палубе парусного судна, укрытая куском плотного сукна, а рядом со мной на коленях стоял самый лихой во всей Антее пират, поддразнивающе подсвечивающий мне в глаза до блеска отполированным боком медной кружки.
– Ой-ой! – Я жмурилась и терла припухшие веки.
Мужчина снисходительно рассмеялся, но я уже узнала его вызывающе-красную бандану, полыхающую, будто пожар, и золотую серьгу в ухе. Столь неприкрыто-пижонистой внешностью обладал только один человек на всем белом свете.
– Маллер, – обрадованно вскрикнула я, сжимая темное от загара запястье пирата, – Маллер Справедливый!
– Он самый, причем готовый честью и правдой служить вашему сумасбродному высочеству! – Де Вакс приветственно сорвал свой знаменитый шарлаховый
[4]
платок, являя моему взору идеально выбритую макушку, и поклонился с галантностью, ничуть не уступающей навыкам какого-нибудь титулованного придворного из свиты короля Мора.
– Рады стараться, ваш-выс-во! – по-простецки гаркнули пять-шесть матросов из числа экипажа, с любопытством кучкующиеся в паре шагов от нас.
– А чего же ты меня сразу в сумасбродные-то записал? – иронично поинтересовалась я, с помощью пирата поднимаясь.
– Так это… вон оно какое дело получилось… – Из кучки моряков вальяжно выдвинулся колоритный смуглый верзила, облаченный в лимонно-желтые шелковые шаровары. (Кстати, для меня так и осталось загадкой, почему бравые ликерийские пираты всегда питают склонность к кричаще-вульгарным нарядам.) – Нам всяких пассажиров перевозить доводилось: и каторжников, и беглецов, и, прости Аола, рабов… Но ведь всегда чин чином – с берега на берег. А чтобы люди к нам вот так, сами с неба падали, – этакое чудо у нас впервые!
