– Противно? – Моя циничная откровенность могла шокировать кого угодно.
Он вздрогнул, но отнюдь не из неприязни, а скорее от возмущения, и, словно протестуя, уткнулся носом в мои волосы:
– Ну-у-у, ты как скажешь…
– А что? – решила я морально додавить. – Я даже представлять не хочу, что брякнут Огвур и Ланс, обнаружив мое свежее уродство… Марвин и Саймон – те-то, поди, поймут…
– Огвур… Ланс… – Барон пренебрежительно хохотнул. – Тоже мне арбитры. Комики на букву «г»!
Я сдержанно фыркнула, намереваясь оттолкнуть его от себя и в то же время не решаясь потревожить теплых губ, нежно мурлыкающих слова ободрения возле самого моего уха. Вот ведь беда какая! Разве я действительно так сильно его не люблю или же просто пытаюсь убедить в этом саму себя? Мне внезапно стало холодно и одиноко…
Умелые мужские пальцы скользнули вниз, нащупывая пуговицы моей рубашки… А я вдруг закрыла глаза и попыталась хотя бы на краткий миг представить, что Генрих – это Астор…
– Это предательство! – забывшись, произнесла я вслух – и тут же прикусила свой коварный язык, уже не раз доводивший меня до греха, но Генрих меня услышал.
– Опять из тебя эти суфражистские
[75]
мысли поперли! – сердито буркнул он и больно куснул меня за мочку уха. – Вредина! Небось все бы отдала – лишь бы на моем месте вдруг очутился он…
– Да! – видимо, сдуру ляпнула я и жгуче покраснела от стыда. – Прости, само вырвалось…
Генрих взбешенно крякнул и без предупреждения резко дернул мой ремень, буквально сдирая надетые на меня брюки. Я так же сильно ударила его по рукам. Приятно, если все заметили, как ты сказала что-то умное, но вдвойне приятнее в том случае, когда никто не заметил, что ты произнесла глупость… Однако, видимо, на Генриха это правило не распространялось, или же данная ситуация оказалась крайне неподходящей для доверительных бесед. Впрочем, самоощущение мужчин и женщин всегда отличается как небо от земли. А мечтать о понимании со стороны мужчины… В общем, мечтать не вредно…
Несколько минут мы молча боролись, остервенело испытывая прочность моих злополучных штанов… В тот момент мне очень хотелось объяснить Генриху, что внешнее проявление телесной любви не имеет ничего общего с ее духовной сутью, но разве он стал бы меня слушать? А потом перед моим внутренним взором неожиданно промелькнула донельзя хитрая физиономии интригана Логруса, вздыхающего весьма сокрушенно и почему-то чрезвычайно недовольного проявленным мной упрямством. Чего хотела от меня судьба на этот раз? Этого я не понимала, но по какой-то причине внезапно прекратила сопротивление и позволила Генриху делать со мной все, что ему заблагорассудится…
Нет, он не повел себя грубо. Увидев, что я сдалась, он стал необычайно нежен и искусен в ласках, проявляя массу неоспоримых достоинств и обладая лишь одним неисправимым недостатком – он все-таки был не Астор…
Небо над нашими головами налилось бархатной чернотой, отблескивая щедрой россыпью алмазных созвездий.
«Боги, какая же красота несусветная пропадает незамеченной!» – восхищенно думала я, любуясь звездами и при этом какой-то малой частичкой своей сущности, совершенно отвлеченно, наблюдая за происходящим с моим телом процессом физической близости с мужчиной. Я ощущала лежащего на мне Генриха – прикасалась к его мускулистой спине, вроде бы даже отвечала на его горячие поцелуи и принимала его самозабвенно-исступленные движения. Я слышала его сладострастные стоны, но при этом широко раскрытыми глазами, устремленными мимо черноволосого виска барона, я очарованно взирала на удивительно прекрасное небо, такое близкое для меня сейчас и такое недостижимое… Небо – оно очень похоже на непознанную женскую душу… Жаль только, что мужчины этого не видят…
Наверняка смерть чем-то весьма напоминает дождливое утро, наступившее сразу же после безрадостной брачной ночи… Стыдно, на душе пакостно, но деваться некуда… Пряча друг от друга глаза, словно нашкодившие дети, мы добрались до оставленной в Храме поклажи, где обнаружили также и своих благополучно доедающих овес скакунов. Я достала из притороченной к седлу сумки запасную рубашку и переоделась, снимая вчерашнюю, испачканную травяным соком и сильно пострадавшую от пылкого напора Генриха. Сам барон поглядывал на меня искоса, едва сдерживая так и рвущуюся с губ реплику. Я же невозмутимо уселась верхом на Беса и легонько подтолкнула его пятками, заставляя выдвигаться в путь… Отставший сильф догнал меня лишь минут через пять. Его скулы пошли красными пятнами гнева, глаза метали молнии. Но, натолкнувшись на мой ледяной взгляд, он немного поостыл и уже почти миролюбиво ухватился за уздечку моего скакуна, вынуждая остановиться.
– Чего тебе нужно? – спокойно спросила я, не выказывая ни малейшего возмущения в отличие от моего сердито фыркающего жеребца, недовольного незапланированной задержкой.
– Послушай, Ульрика, так поступать нельзя… – сипло процедил Генрих, наступая на горло своей гордости.
– Нельзя, – делано кротко согласилась я. – Это было насилием…
– Я так не хочу! – в добавление к уже сказанному, заявил он. – Мне так не нравится – никакого удовольствия в этом нет….
Я криво усмехнулась:
– Точно, я тоже вчера так не хотела…
Поняв, что ему меня не окоротить, Генрих бессильно стиснул кулаки, тяжело ворочая желваками. Заметив этот пораженческий жест, я опять пробилась на незапланированную жалость. Причем совершенно некстати.
– Пусти. – Я легонько шлепнула коня между ушами, и он тараном попер вперед, грудью напирая на рыжую Песню. Кобыла попятилась.
– Совсем? – испугался Генрих, поняв меня по-своему.
Я снисходительно улыбнулась:
– Дома дети ждут. Голодные…
Мужские глаза осветились робким светом упования на благополучный исход:
– Мы едем в Силь?
– Я – в Силь, – едва удержалась я от смеха – настолько беспомощным и ранимым он сейчас выглядел. – Ты – куда захочешь. Можешь отправиться со мной…
– Ульрика, я тебя люблю! – признался он, едущий на шаг позади и прожигающий мою спину пронзительным неотрывным взглядом. – Если бы я умел писать стихи, то я посвятил бы их тебе! – через силу выдавливал он, и эта откровенность давалась ему ой как нелегко. – Я не наделен талантом художника и поэтому не смогу нарисовать с тебя картину… Но у меня есть сердце, ум, рука – и я предлагаю их тебе…
– Как и прочий благородный ливер! – грубовато сострила я. – И что прикажешь с ними делать?
– Любить! – настаивал Генрих.
Я неопределенно хмыкнула…
– Это обозначает «да»? – с надеждой спросил он.
«Ну уж фигушки, – с некоторой долей злорадства подумала я. – Я тебе помогать не намереваюсь – в своих проблемах разбирайся сам. Ты сам взвалил на себя эту ношу, и я не собираюсь ее облегчать. Возможно, именно это чувство сумеет перекроить твою душу и сделает тебя немного добрее…» Но вслух я сказала совсем другое:
