Этот снег, удивительно белый,
Что на зелени летних берез
Примостился покровом несмелым,
Растревожил мне душу до слез.
Выпал он неожиданно – ночью,
Мой случайный, венчальный наряд.
А снежинки, как путь к многоточью,
На листве изумрудной горят.
Я недавно поставила точку
На своей несуразной судьбе.
И поверь, эту странную строчку
Не хотела писать о тебе.
Но, возможно, и сам ты не верил,
Что закружит нас вдруг снегопад,
Он две ночи нам только отмерил
Да отсыпал любви наугад.
И развел, отделив друг от друга,
Наслаждаясь горячкой моей…
Чтобы видеть, как белая вьюга
Саван шьет из любви простыней.
А затем передо мной разверзлось темное окно портала, ведущее неизвестно куда. Но разве это имело какое-нибудь значение? Радужный уровень грубо выпроваживал меня вон, презрительно отторгая, как чужеродный, никчемный элемент. Я горестно усмехнулась и равнодушно шагнула в слабо фосфоресцирующую дыру энергетического провала, совершенно не представляя, в какие неведомые края забросит меня на сей раз, но целиком положившись на волю слепого провидения. Теперь мне было все равно…
Глава 8
В королевском дворце Силя царила суматоха. Но, увы, отнюдь не та долгожданная и захватывающая, которая наблюдается в канун радостных торжеств или праздников, а самая настоящая паническая суета, вызванная растерянностью и смятением, неуклонно перерастающими во всеобъемлющий, всепоглощающий ужас. Сам барон Генрих сразу же после похорон скончавшейся при родах Лилуиллы заперся у себя в апартаментах и беспробудно пьянствовал уже третий день подряд, на все призывы друзей отвечая лишь идиотскими посылами куда подальше и нечленораздельным мычанием. Правитель сильфов чувствовал за собой вину, а посему целенаправленно и планомерно топил себя в вине, очевидно намереваясь последовать за безвременно почившей супругой. И тщетно взывали к его рассудку Саймон и Марвин, поочередно сменявшиеся на боевом посту под запертой дверью баронской опочивальни, – Генрих напрочь отказывался внимать их аргументированным доводам, оставаясь слепым и глухим к любым словам и просьбам. Ну вот втемяшил он себе в голову, что останься он во дворце, а не шастай по Диким землям, то жена перенесла бы роды куда как благополучнее и осталась бы жива. Но, выслушивая его перемежающиеся пьяными слезами оправдания, смутно долетающие из-за толстой двери, мудрый Саймонариэль отрицательно мотал удрученно поникшей головой и однообразно повторял: в случившейся горести нет вины барона, ибо над несчастной роженицей тяготели остатки черной магии Ледяного бога, обрекшие ее на смерть без надежды на спасение. И понапрасну распинался в увещеваниях самый близкий друг сильфского повелителя – некромант Марвин, разумно внушая: барон обязан жить хотя бы ради малютки дочери. А случившегося уже не изменить, поэтому нужно перебороть скорбь и не придавать слишком много значения сегодняшней беде – ведь не исключено, что завтра придет новая, еще более страшная… Кстати, именно этой-то закономерной неприятности, логически вытекающей из всех предыдущих, так и боялись мудрые архимаги, расписавшиеся в собственной немощи и опечаленно разводящие руками – дескать, здесь бессильны даже мы…
Крошка Мириам, златокудрая дочка сильфского владыки и красавицы Лилуиллы, стоившая своей матери жизни, родилась немного раньше положенного срока и, по единодушному признанию всех окружающих, стала самым очаровательным ребенком в мире. Убитый горем и раскаянием отец не удостоил малютки ни единым взглядом, поэтому имя для принцессы выбрала драконица Ларра, нарекшая ее древним словом, обозначающим «богоравная». И следует признать, столь громкое имя ничуть не казалось претенциозным, ибо едва народившаяся девица обладала на редкость ослепительной внешностью, затмевая и прелестную мать, и саму богиню Аолу. Наверно, на всей земле не нашлось бы второго подобного личика, выточенного так изящно и обрамленного золотыми кудрями. Огромные карие глаза девочки сияли, будто звезды, утопая в тени пушистых черных ресниц, а персикового оттенка кожа поражала мягкостью и бархатистостью.
– Она и есть олицетворение доброты и красоты! – восхитился Саймонариэль, укачивая крошку принцессу. – Я уверен, она принесет в наш мир радость и счастье! Когда Мириам достигнет шестнадцати лет, ее красота затмит солнце и луну!
Но всего этого могло и не случиться – ведь новорожденная категорически отказывалась брать грудь кормилицы, выплевывала влитое ей в ротик козье молоко, коим вскармливали принца Люцифера, а при малейшей попытке накормить ее насильно начинала синеть и задыхаться. Магия оказалась несостоятельной, ввергнув великих магистров в ступор. Малышка тихонько угасала на руках своих многочисленных нянек, очевидно не сочтя нужным надолго задерживаться на этом свете, недостойном ее ослепительной красоты. Во дворце воцарилось уныние…
В душе Саймона едва теплилась робкая, последняя искорка надежды. Он тайно уединился в отведенной ему комнате, затемнил окно бархатной портьерой, непроницаемой для лучей солнечного света, водрузил на стол свой магический кристалл и вперил в него неподвижный взор сомнамбулы, посылая неистовый призыв, способный преодолеть любую преграду, проникнув сквозь пространство и расстояние. Поначалу он не услышал и не увидел ничего, но потом внутренность волшебного шара налилась густым серым маревом, становясь рамкой для засыпанной снегом поляны. Кристалл завибрировал, издавая странные звуки… Тишина сменилась победным маршем, разливаясь напевом ликующего скерцо
[73]
, исполняемого дуэтом нежной женщины-арфы и гордого мужского скрипичного баритона. Глаза мага шокированно расширились, ибо его взору явилось нечто совершенно немыслимое и невозможное – Сумасшедшая принцесса, воссоздающая тело своего погибшего возлюбленного и пытающаяся вдохнуть в него жизнь. О, Саймон даже побоялся представить, через что пришлось пройти этой отважной девушке, дабы раздобыть живую и мертвую воду, совершая то, чего не смог добиться никто до нее. Но архимаг понимал: если Ульрика и Астор воссоединятся сейчас, то все пойдет не так, как нужно, и древнее пророчество – самое важное из всех, записанных на стенах Пещеры безвременья, – останется невыполненным, а мир снова канет в пучину Хаоса и раздора. Иногда ради спасения многих нужно пожертвовать одним… Впрочем, кому, как не Ульрике, знать об этом суровом правиле! Глотая горькие слезы и сокрушаясь, мучаясь от жгучего отвращения к самому себе, Саймон воспрепятствовал душе принца демонов, мучительно выбирающейся из пропасти Тьмы и рвущейся навстречу своей любимой. Болезненно стенающая посмертная сущность Астора, ропщущая на примененную к ней несправедливость, вновь канула в небытие, не дойдя до жизни всего лишь на шаг, на вздох, на спасительное прикосновение губ. Сердце Саймона разрывалось от жалости к беспомощно мечущейся принцессе, рыдающей на кучке тающего снега, но другого выхода он не нашел. Ульрика была нужна здесь, в Силе… И тогда старый архимаг, мгновенно сгорбившийся и поседевший от содеянного им зла, направленного на благо всех, принял на себя и второй грех, создавая портал перемещения и призывая Ульрику обратно в земной мир, для которого она и так уже сделала слишком много полезного, сама окунувшись в беспросветную ночную тьму одиночества и безысходности.
