Мужик растерянно таращил выпученные глаза, наливаясь багровой краской смущения.
– Батюшка, да ты что, боги с тобой! – чуть слышно промямлил он. – Нет, я бы на такое не осмелился! Я энто, того, княжну телегой переехал…
– Как телегой? – осекся Елизар. – Только телегой и все?
– И все! – честно хлопнул глазами мужик. – Аолой клянусь!
– Тьфу! – в сердцах плюнул самодержец. – Так чего же ты раньше-то не сказал?
– Так я и говорил… – мял шапку в руках мужик.
– И где она сейчас? – снова нахмурился князь.
– Да вот туточки же, – засуетился чубатый, подбегая к телеге и подобострастно указывая на глиняное крошево, – в горшках у меня…
Все, кто находился во дворе, сорвались с места и бросились к повозке горшечника, жадно вытягивая шеи да пытаясь заглянуть за низкий бортик.
На россыпи вдребезги расколоченных горшков тихонько лежала княжна, с головы до ног измазанная чем-то вонючим и густо усыпанная красной глиняной крошкой.
Поняв, что его жизни теперь уже точно ничего не угрожает, мужик, бурно жестикулируя и заикаясь от волнения, подробно живописал детали невероятного полета, исполненного будущей эльфийской королевой:
– А мы-то со сватом Ефимом как протрезвели после вчерашнего, так благословились, коняшек своих взнуздали и товары с утреца по прохладе на рынок повезли. Он – телегу с навозом, а я, значится, с горшками. Да однако взвыло вдруг что-то дико в небе, запищало, заухало жалостливо, и прогремел над нами трах-тарарах страшный, никем ранее неслыханный и невиданный! Ну тут мы со сватом струхнули не на шутку и давай богам молиться усердно – решили, низверглась с престола Аолы молния лучезарная, грешников карающая… Ибо я-то еще ничего, а вот сват Ефим как есть грешен – упер вчерась у тещи своей Меланьи из погреба изрядную бутыль с первачом… Ан нет, то не молния оказалась огненная! Это княжна неожиданно с неба обрушилась, да прямехонько в Ефимову телегу и угодила, а уж оттудова рикошетом ко мне под колеса. А я, как ни старался, но княжну объехать не смог, придавил трошки ее светлость и все горшки, значится, перебил…
– Заплатите ему за ущерб! – небрежно скривился самодержец. – И уберите с глаз моих долой! А Рогнеда-то живая ли?
– Живая она, невестушка наша! – радостно заголосила нянька Матрена, вскарабкиваясь на телегу и усиленно тормоша пребывавшую в бессознательности воспитанницу. – Сейчас мы ее в баньке от навоза отмоем, нарядим, нарумяним – и станет она у нас будто новенькая!
– Ну-ну, – неопределенно отреагировал князь. – А стоит ли отмывать-то? Она ведь через час опять в какие-нибудь новые неприятности вляпается…
– Никогда ничего не бойся! – неоднократно поучал меня опытный и жизнью жестоко потрепанный воевода Нелюд. – Не бойся чужой силы – против нее всегда найдется сила еще большая. Не робей ума – отыщутся и помудрее. Не страшись хитрости – видали и понаходчивее. А если бояться все-таки придется, то ни за что не выказывай своего страха перед другими. Ибо враги твоего страха не оценят, а друзья не поймут. Не бойся переоценить врага – станешь осторожнее, не бойся недооценить друга – станешь счастливее. Помни, пожалеть в беде способен и враг, а вот истинный друг познается лишь в радости. Сумел понять, принять, разделить твое счастье как свое собственное, не позавидовал, не поспешил урвать кусок для себя – значит, боги даровали тебе настоящего друга. Не бойся за такого стоять горой и делиться с ним последним куском хлеба. Но самое главное – никогда не бойся ничего заранее, ибо это есть величайшая человеческая глупость и слабость…
«Ай да и спасибо тебе за науку, дядька Нелюд! – размышляла я, медленно ковыляя по устланному коврами переходу, ведущему в главный княжеский терем. – И вроде бы впитала я ее вместо материнского молока, разумом осознала, сердцем усвоила! Да вот поди ж ты, никак у меня не получается ее на практике правильно применить! Эвон как оно все на деле-то поворачивается – не прямо, не вдоль, а только неудобно, ребром! Ох и не пошла мне впрок твоя наука, дядька Нелюд! Ведь понимаю же я, что неблагодарное это занятие бояться незнамо чего, но при этом все равно – боюсь, боюсь, боюсь…»
Переход между флигелями казался бесконечным, потому что шла я мелкими шажками, едва переставляя подкашивающиеся ноги, буквально подгибающиеся под тяжестью навешанных на меня украшений. Ой и оторвались же все-таки бабы! Подло воспользовались моей слабостью, ухватились за то, что я пребываю в малость замутненном сознании, и навздевали на меня чуть ли не всю княжескую сокровищницу! Венец батюшкин парадный, пудовый, о семнадцати златых зубцах, пятью лалами величиной с кулак и еще гоблин знает чем изукрашенный. Тогу офирскую парчовую, сверху платье бархатное уррагское с разрезными рукавами до полу. На платье – душегрею атласную, лисой чернобурой подбитую. На душегрею – ризы и бармы великокняжеские из чеканного золота, символами Пресветлых богов изукрашенные. А поверх всего – еще и мантию, пошитую из горностаевых животиков, да из шелка багряного, эльфийского. Шею в семь рядов обвили нитью розового жемчуга, а каждый палец отяготили парой колец. На ноги натянули сапожки с такими высоченными каблуками, на которые даже братец Елисей встать не решился бы. Косы же заплели так туго, что мои глаза уподобились эльфийским, став почти такими же удлиненными и раскосыми, а сама я ни вздохнуть, ни моргнуть не могла. И только от свеклы дурацкой я отвертеться умудрилась.
И вот брела я сейчас, покачиваясь на этих гоблиновых каблуках, и боялась лишь одного – как бы не упасть. Ибо если рухну, то точно пол насквозь прошибу ризами да бармами, в досках намертво застряну и сама встать уже ни за что не смогу. На потеху всем зевакам. Но ничего, я крепкая, выдюжу, я все перетерплю, а страх свой предательский на дно души спрячу. Давайте – смейтесь, пойте, зерном меня обсыпайте, как по свадебному обычаю положено. Любуйтесь княжной красногорской, невестой эльфийского короля, любуйтесь напоследок – недолго уже вам всем моими страданиями тешиться осталось. Ибо попомните вы еще эту свадьбу… А я – я потерплю. И вот брела я сейчас: чернобуркой недобитая, жемчугом недодушенная, с животиком горностаевым, на ходулях сафьяновых, в сползающем на нос венце, накрытая красной кисейной фатой, – и в моем сердце наряду со страхом крепла уверенность в правильности принятого решения. Ибо замуж-то выйти я согласилась – потому что это одно, а вот на житье со старым да нелюбимым мужем – согласия не давала. Ведь это, извините, совсем другая история…
Не спешите делать добро. Поспешишь – людей насмешишь, а посему делать добро нужно медленно, с чувством, толком и расстановкой, причем так, чтобы это заметили и оценили все окружающие. Конечно, в том случае, если вы хотите, чтобы ваш поступок именно оценили, а не занимаетесь благотворительностью или ударяетесь в бескорыстный альтруизм. И наоборот – зло нужно причинять молниеносно, да к тому же столь тонко и неуловимо, чтобы даже самые сопричастные к нему персоны не смогли уловить терпкое послевкусие, остающееся после совершения зла. Но между тем добро и зло не способны жить друг без друга. Они словно две взаимосвязанные грани одного явления, аверс и реверс одной монеты, искусство правильно созидать которые дано немногим из нас. Творить подобные чудеса – верша чистое добро либо абсолютное зло – способны лишь настоящие волшебники или герои. Создавать же безликую, неопределенную серость, иногда называемую справедливостью, дозированно отмеряя равные, идеально пропорциональные доли белого добра и черного зла, умеют только боги. И каждый раз, сталкиваясь со столь сложными процессами, формирующими основу бытия, такими как любовь и ненависть, смерть и рождение, невезение и удача, мы неизбежно задумываемся, добро или зло несут нам эти явления. Подводим их под шкалу собственных моральных ценностей, стараемся адекватно квалифицировать, но все равно – ошибаемся слишком часто… А ведь эти ошибки и становятся нашей судьбой!
