Биография Великовского — из тех, которые ничего не объясняют. Каким образом преуспевающий врач-психоаналитик пришел к занятиям космогонией и древней историей? Что толкнуло профессионального ученого увлечься Библией и поверить каждому ее слову? Как, наконец, он пришел к своей «безумной» идее? Ибо основная идея Великовского, независимо от ее научной состоятельности, несомненно, относится к разряду тех, которые Нильс Бор некогда окрестил «безумными» — в высшем смысле этого слова. Не случайно тот же Азимов честно признавал, что Великовский «ближе всех других „еретиков“ подошел к тому, чтобы поколебать основы всей нашей науки…».
Слово «еретик» настораживает. В воображении возникает устойчивое клише: фанатичный упрямец с безумным блеском в глазах. Вы ищете его в толпе — и находите: вот он, желчный, нервный, нетерпеливый, худой, разговаривает возле лестницы с каким-то очаровательным пожилым джентльменом, очень похожим на мистера Пиквика. Познакомьтесь: доктор Великовский. Нет-нет, вы перепутали: не тот худой и желчный безумец, а именно этот милый седовласый джентльмен и есть доктор Великовский из Тель-Авива. Если существует зримая противоположность стереотипу «фанатика», то это он.
Личное обаяние Великовского признавали даже враги. Его познания в истории, филологии, физике, астрономии нашли отражение в многочисленных книгах и статьях. Его яркий литературный талант засвидетельствован — еще прежде этих книг — публицистическими статьями в защиту Израиля, регулярно публиковавшимися в конце сороковых годов в газете «Нью-Йорк пост». Блеск и полемическое остроумие его речи подтверждены необычайной популярностью его университетских лекций в студенческих кругах. Широта интересов, простиравшихся от западной музыки и русской поэзии до судеб еврейства и человечества, выдавала в нем подлинного европейского интеллектуала. В целом он принадлежал к числу тех счастливо гармоничных и глубоких людей, которых так и хочется назвать «незаурядными». Как человек он принадлежал к числу тех, кого называют «необыкновенно приятными». У него был всего один изъян: он нерушимо верил в правоту своей безумной идеи.
Эйнштейн назвал становление новой научной теории «драмой идей». Первый акт этой драмы обычно происходит в безмолвной глубине сознания, где новая идея возникает, зреет и приобретает свою будущую форму. Мы не знаем, как это происходит. И лишь задним числом мы можем высказать некоторые объясняющие предположения. Детство, Витебск: воспитание в еврейской семье с ее рассказами о Палестине и чтением Библии; юность, Москва: сионистская среда, мечты о возвращении в Сион, к библейским истокам; зрелость, Палестина: Библия, ставшая осязаемой явью и ощутимой исторической реальностью. Таков фон, на котором вполне может сложиться повышенно серьезное отношение к библейскому слову и запечатленному в нем прошлому своего народа. Наложим на этот фон профессиональные навыки ученого. Эти навыки вкупе с рационализмом убежденного последователя Фрейда несовместимы с нерассуждающей религиозной верой; поэтому серьезное отношение к библейскому слову требует — для цельности мировоззрения — найти ему естественнонаучное объяснение. Ярчайший пример такой рационалистической попытки, продиктованной внутренней мировоззренческой потребностью, дал сам Фрейд — в своей последней книге «Моисей и монотеизм». Великовский прочел эту книгу еще в отрывках, публиковавшихся в 30-е годы в главном психоаналитическом журнале «Имаго», который приходил также и в Палестину. Именно эта книга сыграла в его жизни судьбоносную роль. Усмотрев в ней невольное саморазоблачение Фрейда, он воспылал желанием написать собственную книгу: «Фрейд и его герои». Она должна была стать психоаналитическим исследованием личности самого создателя психоанализа. В Палестине не оказалось нужных материалов для осуществления замысла, и, будучи человеком состоятельным, Великовский решил отправиться на поиски материала за границу; так он оказался в Америке. Самое интересное во всем этом — что книгу о Фрейде Великовский так и не написал. Предпринятое для нее детальное знакомство с эпохой Моисея привело его к проблеме исхода евреев из Египта; размышления над проблемой исхода поставили перед ним «загадку лишних столетий»; в поисках ответа на нее он сформулировал гипотезу библейских катастроф; пытаясь найти их естественнонаучное объяснение, он пришел к своей идее космических столкновений. Не правда ли, как гладко и просто делаются великие открытия?
На самом деле мы можем только догадываться о том, как они делаются. В каждом подлинном открытии есть что-то от «выхода в четвертое измерение»; наши последующие догадки — не более чем попытка рассказать о четырехмерном озарении трехмерными словами. Тем не менее нужно попытаться.
Говорят, что первым толчком послужило давнее, совершенное с женой еще в 1929 году, путешествие по берегам Мертвого моря. Сейчас проезд вдоль этих берегов в комфортабельном, кондиционированном автобусе израильской пассажирской компании «Эгед» занимает от силы два часа. В 1929 году это означало тяжелый многодневный поход по дикой, пустынной местности. Вдобавок стоял 1929 год — времена арабских антиеврейских волнений в Палестине. В каком-то смысле путешествие было задумано Великовским как символическое: продемонстрировать, что никакие арабские волнения не помешают ему путешествовать где угодно в своей еврейской земле.
Судя по воспоминаниям, сохранившимся на долгие годы, увиденное потрясло Великовского. Оно воспламенило его пытливость ученого и пылкое воображение литератора. Угрюмые, словно вздыбленные ударом гигантского кулака, горы Иудеи и Моава; следы чудовищных геологических катаклизмов, изуродовавшие лицо пустыни; остатки застывшей лавы и асфальта под ногами; свинцовые тяжелые воды загадочного моря, вдавленного на сотни метров в глубь земли… Литератор, наверно, пробормотал: какой невероятный, фантастический пейзаж… Ученый, вероятно, откликнулся: как после космической катастрофы. Потом оба, судя по всему, задумались над одним и тем же: когда она произошла? И почему?
Геология относит образование Мертвого моря к незапамятным временам раскалывания и подвижки континентов. Но Библия — та, что не могла не вспомниться в этих местах, рядом с развалинами древнего Содома, — знакомая Великовскому наизусть Библия ничего не упоминала об этом море в самых древнейших своих частях! Ни в рассказе о приходе Авраама в Ханаан, ни в рассказе о наших праотцах Исааке и Иакове, ни даже — самое удивительное — в самом рассказе о гибели Содома и Гоморры…
Можно думать, что драма идей в сознании Великовского началась именно с этого противоречия. Оно стало первым звеном в той логической цепочке, вдоль которой несколько лет спустя двинулась его мысль. Второе звено было того же рода. Он наткнулся на него в ходе работы над книгой о Фрейде. Это была проблема исхода.
Фрейд относил исход к временам фараона Эхнатона, того фараона, который заменил прежнее египетское многобожие культом единого бога Солнца. Фрейд считал Моисея египтянином, приближенным Эхнатона, который заимствовал у фараона-еретика идею монотеизма и принес ее «усыновленному» племени евреев. Судя по тому, что писал впоследствии Великовский в книге «Эдип и Эхнатон», он не разделял эту гипотезу. Он видел во всей конструкции Фрейда всего лишь сублимацию его скрытого «еврейского комплекса». Опровержение фрейдовской датировки исхода могло бы это мнение подтвердить. Ну-ка, посмотрим, как датируется исход в научной литературе?
