Вот почему столь необходим «Вестник». Он не только напоминает нам о прежнем уровне русской культуры, но и способствует повышению нашей.
И.А. ИЛОВАЙСКАЯ
К 20-летию «нормализации» Чехословакии («Русская мысль». 1988. 19 августа)
Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти (1924–2000) – общественная деятельница, журналистка, редактор. Жена итальянского дипломата Э. Джорджи-Альберти. После кончины мужа, с 1976 г. стала одной из сотрудниц А.И. Солженицына. С конца 1979 г. – главный редактор газеты «Русская мысль». В июне 1999 г. на Международном конгрессе русской прессы получила благодарность президента Б.Н. Ельцина за «большой вклад в развитие русской прессы за рубежом».
В 1980-е годы «Русская мысль» публикует, как и в предыдущий период, много материалов о положении инакомыслящих в СССР, о правозащитном движении, выступает за освобождение политических заключенных, протестует против войны в Афганистане. Обращение к истории, в том числе и недавней, служило той же цели – критике советской внешней и внутренней политики. При этом, как ясно из публикуемого текста, редактор не теряла надежды на эволюцию политических взглядов новых советских руководителей.
20 лет тому назад свободный мир был потрясен известием о вступлении в Чехословакию советских вооруженных сил, ради коммунистического приличия – совместно с небольшими отрядами государств, входящих в состав Варшавского договора, всех, кроме Румынии. В течение нескольких месяцев до этого тот же свободный мир с затаенным дыханием и искренней радостью следил за развитием того, что принято было называть «пражской весной»: за попыткой возврата высокоцивилизованной и глубоко демократической страны, какой была Чехословакия до ее порабощения коммунистической тиранией, к своей собственной, не фальсифицированной и не навязанной извне исторической и культурной традиции. А также за попытками спасти экономику когда-то богатой страны, пользовавшейся всеобщим уважением за прекрасную культуру труда. Двадцать лет коммунистического тоталитаризма – с 1948 года, когда организован был переворот, положивший конец полусвободе, которую Чехословакия сохраняла после Второй мировой войны, – разрушили экономическое благополучие и подорвали работоспособность страны. Сознание, что дело обстоит именно так, изначально толкнуло и партийных руководителей Чехословакии на поиски выхода из тупика.
Ожидание тогда было трепетным и страстным, потому что мирная эмансипация Чехословакии могла означать начало преобразования коммунизма в нечто не обязательно агрессивное, не обязательно подрывное и вражеское, а следовательно – освободить мир от страха, с которым он жил много лет и от которого очень хотел избавиться, да притом так, чтобы это произошло само собой. А тем, кто жаждал сохранить мечту о рае на земле и о возможности его реализации через введение коммунизма, открывавшаяся перспектива казалась особенно заманчивой. Неудивительно, что компартий, строивших тогда свою политическую акцию на взращивании и пестовании этой мечты у народных масс, – как, например, у итальянской компартии, – советское вторжение в Чехословакию вызвало сильное раздражение.
Действительно, это было очень глупым решением с точки зрения политических интересов советского руководства и мирового коммунистического движения. По-человечески же оно было преступным; оно нарушало все законы и соглашения, на которых было основано мирное существование человеческого общества. Как таковое, оно вписывалось в длинный ряд подобных преступлений, которыми унизана советская история с 1917 года. Сейчас совершается отчаянная попытка свалить всю ответственность на Сталина и только его время признать запятнанным преступлениями; это тоже необходимо в целях спасения коммунизма, но не соответствует исторической правде.
В наши дни советские руководители поняли беспросветную глупость прошлого (поняли ли они его преступность, и если да, то какую заняли по отношению к ней позицию, – пока не ясно); инстинкт самосохранения толкает их на то, чтобы от нее избавиться. Потому, вероятно, прав Вацлав Гавел, считающий что Горбачев и его сотрудники приветствовали бы какую-то долю «перестройки» в Чехословакии. Если они надеются, что ее плодом может стать возобновление традиционной чехословацкой продуктивности, то это вполне логично.
Пример Югославии и Венгрии должен был показать, что немножко свободы, гласность в «законных» пределах нисколько не умаляет полноты власти единой партии. Те же примеры показывают, однако, что выход из экономического кризиса не так просто найти, если не изменить сами основы экономического устройства страны, что неизбежно повлечет за собой хотя бы некоторые политические изменения. А это уже гораздо более трудно допустимая и приемлемая гипотеза для людей, посадивших себя в идеологическую клетку.
Любое, даже ограниченное и строго целенаправленное расширение пространства свободы можно только приветствовать, в расчете на то, что ему присуща сила саморазмножения – особенно в тех странах, где уже существует традиция свободы и демократии, и память о них в генах народа еще не исчезла. На это надеется Вацлав Гавел в статье, которую мы публикуем104; мы знаем, что такие надежды живут во многих из порабощенных Советским Союзом стран, – и не можем не понимать их, хотя подчас они представляются нам несколько наивными и чересчур оптимистическими: советское руководство все еще не любит, чтобы ставилась под вопрос неприкосновенность и мощь империи. А до какой степени оно способно умнеть под влиянием экономического кризиса, с которым не справляется, – знать не дано и угадать трудно.
Бесспорными остаются мысли, оценки, воспоминания в человеческом масштабе и измерении. Неиссякаемое и нерушимое стремление к свободе человека и наций, которое проявилось в Чехословакии в тот 1968 год и остается живым по наши дни, несмотря на вторжение, на преследования, репрессии и постоянную угрозу, – то, что заставляет вспоминать «пражскую весну» с благодарностью и благоговением. С теми же чувствами вспоминаем мы ту – нелепую, смешную с точки зрения политики и государственной мощи – демонстрацию по Красной площади, 25 августа 1968 года, во время которой семь абсолютно беспомощных людей105 с живой совестью во всеуслышание сказали, что вторжение в Чехословакию – позор, преступление, грех.
Надежда, на самом деле, возможна ведь не из-за поумнения советских руководителей, которых схватила за горло страшная разруха страны, а из-за того, что бывали такие всплески и не вымирала способность на них даже после самого жестокого поражения. Вацлав Гавел говорит о пассивности, о чувстве обреченности народа после подавления «пражской весны». «Хартия-77» существует, и десятки тысяч людей в Чехословакии борются за религиозную свободу. Казалось бы, после того, что выпало на долю народам, живущим на территории Советского Союза, – первому по времени и, вероятно, по жестокости преследования народу русскому – там вообще не должно было бы оставаться и помысла о свободе, тем более – о свободе других; понимания, что свобода неделима. Но история советского периода богата этими удивительными проявлениями духа. В наши дни думается, что «сумасшедшие диссиденты, лезшие на рожон», вообще-то сохранили для людей Советского Союза и для очень многих других само понятие свободы. Поумневшее советское руководство не знало бы, пожалуй, какую милость «бросать» народу, чтобы разбудить его и задобрить, если бы долгими годами, ценой потери свободы и даже жизни, не подсказывали ему это люди доброй воли и большого мужества.
