«Я радовался, – пишет А.В. Пешехонов, – когда советские войска прогнали поляков из Киева» (стр. 34). Могу подтвердить, что этому радовалось и огромное большинство русских заключенных в тех тюрьмах и лагерях, где довелось сидеть мне.
А.В. Пешехонов признает за большевиками одну заслугу: докончив разрушение русской государственной власти, они же и «восстановили всю полноту государственной власти и вновь распространили ее на необъятную территорию от Днестра до Великого Океана и от Ледовитого до Афганистана и “Пламенной Колхиды”» (54). «Признаюсь, – пишет А.В. Пешехонов, – будучи членом Временного Правительства, я со страхом думал об этой задаче. Кто и как заставит население выполнять веление власти, вносить подати и выполнять повинности? Одними увещеваниями это не сделаешь… Большевики эту суровую решимость в себе нашли. Больше того: они проявили невиданную и для существа дела совершенно ненужную жестокость. И своего они добились… Теперь, можно сказать, большевицкие декреты не всуе пишутся: они исполняются» и т. д. (стр. 59).
Признаюсь, для меня не ясно, вкладывает ли А.В. Пешехонов в свои слова все то конкретное содержание, которое в них заключается и из них вытекает. Эти сомнения вызываются во мне не только тем, что в его брошюре местами проскальзывают шаблонные осудительные фразы о контрразведках, полицейских приемах и т. д. Как же на самом деле бороться со шпионами или подпольными организациями? «Одними увещаниями»? Или предоставить «грязное дело» другим, а за собой оставить право их порицать и критиковать? Тут заключается какая-то неясность.
Но еще больше смущает та оговорка, которую А.В. Пешехонов привносит в свой прогноз. Сначала он, – по моему мнению, правильно – делает предположение, что вероятно выявится «бонапарт», который и довершит дело большевиков «с больше-вицкой ухваткой, не ломая советского аппарата и не разваливая советской армии». А затем вдруг неожиданно заявляет: «я не теряю надежды, что России удастся избежать не только легитимистской реставрации, но и бонапартизма» (77).
Я не знаю в мировой истории ни одного случая благополучного исхода революции вне «бонапартизма», того или иного вида «единодержавия». Вся задача только в том, чтобы этот неизбежный период был возможно короче и протекал с меньшими жертвами для свободы и духовного развития граждан. Решающую роль тут играют рост культурных сил и подъем производительности страны. Но без «бонапартизма» потрясенная революцией страна может только развалиться и стать жертвой аппетитов соседей.
Вот замечания, на которые меня наводит чрезвычайно интересная, поучительная и правдивая брошюра А.В. Пешехонова. Это – живое слово среди обычной публицистики антибольшевистского шаблона.
11 мая 1923 г.
А.И. КУПРИН
Честь имени («Русская газета». 1924. 11 мая)
«Русская газета» (Париж, 1923–1925) – сначала еженедельное, потом ежедневное издание.
Александр Иванович Куприн (1870–1938) смолоду охотно занимался и газетными жанрами, особенно очерком. После февральской революции редактировал
в Петрограде эсеровскую газету «Свободная Россия».
В следующем году обсуждал с В.И. Лениным в Кремле несостоявшийся проект газеты для крестьян «Земля».
В 1919 г. в Гатчине при Н.Н. Юдениче редактировал газету Северо-Западной армии «Приневский край», в которой печатал и свои антибольшевистские статьи.
Эта деятельность продолжалась и в эмиграции. Но к середине 1920-х годов Куприн отходит от политики. В публикуемой статье очевидна его монархическая ориентация, но доминирует в ней этический вопрос – «О чести имени», не только того, о ком пишет журналист, но и своего, журналистского имени.
I
Нигде в мире честь чужого имени не находилась в таком пренебрежении и не служила столь безнаказанно пищей для грязных сплетен, как у нас, в благословенной утробной России.
Помните: стоило, бывало, кому-нибудь покинуть милую дружескую вечеринку, как оставшиеся тотчас же с каннибальской яростью бросались перебирать и грызть его кости?
Помните ли вы старый теплый уездный город с тремя тысячами населения и пятнадцатью церквами? Прошел посередине улицы акцизный с лесничихой. «Живет с ней. Чего дурак лесничий смотрит?» Уехала дочь предводителя в Москву. «Рожать поехала». Заболели зубы у о. дьякона. «Знаем, отчего заболели!» Сказано таинственным тоном, а один черт знает, что под этим кроется. Да и не вся ли Россия была огромным уездным городом?
С каким жадным интересом копались мы в частной жизни людей, стоящих выше толпы, копались исключительно с целью разыскать кусочек потухлее! Страшно подумать, сколько мерзких гадостей прилеплено к чудесным именам Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чайковского… А еще страшнее то, что вкус к этим гадостям передается, не ослабевая, от поколений к поколениям. Так пудель найдет в помойке вонючий обглодок, поиграет им, а потом зароет до следующего раза.
Но всего больше плели мы друг другу на ухо – злой, вздорной, идиотской ерунды – это о членах царствующего дома.
Главным питательным источником в этом смысле были для нас те «запрещенные» книжки, на которые мы с такой жадностью накидывались, едва перевалив из Вержболово в Эйдкунен.
Социалистов я еще понимаю. Их партийной обязанностью, их программным долгом было – опорочивать правящие классы всякими путями, среди которых особенно рекомендовалась заведомая клевета. «Цель оправдывает средства» – эта железная формула, многое разрешавшая людям великой веры, горячей любви, сильной воли и широкого ума, стала ныне одинаково обелять: юного фармацевта, устроившего профессору химическую обструкцию, и Дзержинского, расстрелявшего сотни тысяч человек.
А вот мы-то чему радовались, сладострастно упиваясь в заграничном вагоне поруганиями нашей истории, вестями из ватерклозета и кустарной грубой ложью, выпиравшей из каждой строки? Прикрывались-то мы, конечно, собственным либерализмом, но из-под этого фигового листка смотрела наша собственная грамота: лестно заглянуть под чужое одеяло, любопытно сунуть нос в чужой ночной горшок, а особенно если эти вещи принадлежат людям недосягаемым.
И какое же крошево для свиней подносили социалисты нашей невзыскательной любознательности! Я был шестнадцатилетним мальчишкой и слегка подлибераливал, когда мне кто-то сунул «Запрещенного Пушкина» и «Тайны дворца Романовых». С первых же страниц я плюнул на обе книги. «Запрещенный Пушкин» навсегда, а «Тайны» очень надолго отвадили меня от похабщины и вольнодумия. А ведь теперь если подумать, что эти вздорные книги читали люди зрелые, положительные отцы семейств и городов, а читали с полнейшим доверием, – то только руками разведешь.
Что и говорить, не сплошной розовый цветник представляла наша прежняя, старорежимная жизнь. Не одними только медовыми пряниками кормило нас наше правительство. И царей наших, случалось, окружали люди прямо страшные своими отрицательными чертами: тупоумием, упрямством, корыстолюбием, леностью, распущенностью, завистью, индючьим самомнением, презрением к России, а больше всего – непомерной любовью к родственникам, влекшей за собою неслыханный непотизм.
