Давно ушла она от нас, или мы от нее. Но в снах долго сопровождала. Потом сны стали реже.
Долго думалось, что Россию все-таки увидишь. В 1935 году удалось побывать в Финляндии, около самой границы. Да, в прямом смысле тогда ее видел. В нескольких местах мы подходили к пограничной речке – за нею уже она. Видели, через залив, и Кронштадт в стеклянно-серебряном мрении, каких-то легких зыбях воздушных, точно в венецианской лагуне. Чувство это неописуемо.
А в монастыре Валаамском, на острове, Россия была уже во всем, насквозь – но сам остров, на Ладоге, все же принадлежал Финляндии. Так что постоять на родной земле не пришлось.
Долгие годы казалось, что каким-то неясным образом, из-за перемен, в Россию вернешься. После войны перестало казаться. Теперь не кажется. Но произошло нечто странное и совсем непредвиденное: Россия явилась сюда.
* * *
Писатели, с кем знаком был в Москве, приезжая в Париж, никогда не заходили. Это понятно. Мы разные, для них и опасно, и неинтересно. Время шло – в одиночестве и потихоньку. Что дал Бог написать, написалось, довольно-таки уединенно. Даже эмиграция более молодого возраста была вдали. Что же говорить о России. Это особый мир, там выросло свое новое поколение, что мы ему?
Но не все в жизни бывает по правилам. Первая встреча с Россией произошла после войны.
Удивительно было видеть у себя в комнатах капитана Красной армии78, в форме, с погонами, совсем молодого, и что еще странней показалось – очень мило, скромно державшегося. Русский язык тот же, что у меня, у моей жены. И манеры сходные – а он сын крестьянина и десятилетним мальчиком попал в Москву из Сибири, в тот год, когда мы Москву покидали. И какая оказалась в нем жажда знания, широта интересов… – Книги, церковь, театр, выставки, моды, костюмы, язык – все важно.
Кончилось, правда, тем, что вместо России закатился он далеко на запад, но сама встреча оставила большой след. Почему молодой человек из России пришелся более к дому, чем многие эмигранты его же возраста? Почему и писание его – он быстро здесь выдвинулся как писатель – тоже близко, и слова его о России почти что твои собственные? А свежесть, даровитость, острота восприимчивости… – удивительное дело. Он уехал, но нечто отеческое к нему осталось, да и у него как бы оттенок сыновнего – по крайней мере тогда. Во многое из своей жизни он посвятил нас, и чрез него связь с новой Россией острей почувствовалась, и в связи этой было ободряющее.
Но и она ушла, а Россия продолжает являться, теперь более издалека, в письмах, но с востока, всегда с востока.
Это Россия страждущая, в большинстве претерпевшая (как и капитан наш – он и воевал, и за религиозность преследуем был, и у немцев в плену едва не был расстрелян). Россия, прихлынувшая с войной и сейчас еще многое на чужой земле претерпевающая, иногда близкая к отчаянию, может быть озлоблению. Но живая и острая. Где русские, там газеты, журналы, спектакли, собрания, выступления. Это и есть жизнь, живое. Чего только нет!
Вот в Гамбурге Школа Художественная: под руководством старших художников молодежь объединилась в артель или братство, занимается выделкою художественно-промышленных разных вещиц вплоть до икон, картин стилизованных, очень искусно, и все вдохновлено Россией – сказочной ли, или исторической. Этим и живут, и внутренне, да и внешне.
По лагерям ездили труппы и давали представления. Драматический Союз возник, кажется, и Союз Писателей.
Журнал «Грани» по части литературной совсем хорошо был устроен (но денежная реформа, в общем разумная для Германии, русских как раз и ударила).
Выдвинулись и некоторые молодые писатели (Максимов, Елагин)79. А из тех, кто выдвинуться еще не успел, многие видно склонны к нашему ремеслу. Если сами не пишут, то их занимает вообще писание, а некоторых, к удивлению моему, даже писание наше, «старых». Сообщают о своих впечатлениях, говорят о России иногда то, что для нас важно.
На одном таком письме останавливаюсь подробнее.
«В России сейчас необычайная тяга к “мистике” – вернее даже ко всему светлому, чистому, радостному – к тому, чего нет, но без чего невозможно дышать. Люди чувствуют это – отсюда и “мистика”. Большевизм слишком оголил и огрубил жизнь, лишил ее внутреннего содержания, духа: все сделал даже не «преходящим», а попросту «несущественным». Раньше этого несущественного тоже было много, но было и вечное, которое чувствовалось “нутром” – почти одинаково и Львом Толстым, и современным писателем, и последним рязанским или тульским мужичонкой. Большевизм отнял у многих это ощущение своей вечности, своего “внутреннего”; у других пытается отнять – отсюда и великое множество безобразия, творящегося там».
Вот «голос России». «Не единым хлебом жив будет человек…» – неумирающий зов. И давнее русское – сколь именно русское! – обращение к писателю. Автор считает, что «искорка» очень во многих «там» сохранилась. «Тут и возникает задача: не раздуть даже, а только сохранить “искру” – нашу русскую, не дать ей заглохнуть»… «Я говорю о сохранении только незримого духовного огонька, который когда-то раздуется и принесет очищение». «Не дать заглохнуть» он и предлагает писателям.
Кроме свидетельств о России и выражения сочувствия личного есть в письме и некоторый укор нам, старшим – за отдаленность. Автор хотел бы, чтобы мы были ближе к теперешнему, современному и больше бы «шевелили», «будоражили». Можно его даже так понять, что он предпочел бы сейчас форму прямого душевно-лирического общения с читающим – форме романа или повести, связанной почти неизбежно с прошлым.
Некоторая уединенность, оттенок одиночества и tour d'ivoire80, в которой привычней художнику, – вещь почти неизбежная. Известное расстояние от жизни… Так всегда было и, пока есть художество, так и будет. Но доля укора справедлива. Грех и опасность в чрезмерной замкнутости. В том, что мы, может быть, и действительно слишком с собою носились и носимся. Слишком держались «в сторонке». (Независимость-то, конечно, сохранив.)
И вот приходится говорить о себе, ибо ход письма подводит к моей книге («Жуковский»). Это для автора пример «отдаленности». «Вы любуетесь прошлым – от него необходимо перебрасывать более ощутимый мостик – пусть жердочку – к настоящему».
Тут начинается разногласие, ибо по-моему мостик есть, и подчеркивать его нельзя, будет фальшиво.
Любуюсь я вовсе не прошлым как прошлым, а обликом самого Жуковского, светом, чистотой и возвышенностью любви, философии, его, смирением и примирением его. Если нужна «искра» и «огонек», то уж вот такой образ, как Жуковский, хоть и не современный нам, именно способен давать «светлое, чистое и радостное», к чему есть, оказывается, сейчас «тяга» в России. Здесь также. Когда Жуковским приходилось заниматься, перебирать и перечитывать письма того времени, старинные стихи, то радость была не в смаковании каком-то старины, а в приоткрывшемся мире света и легкости. Жуковский всегда связан с духовным – это и животворит. Если хотеть просветления и очищения, то оно именно идет из приникания к вечному.
