– И когда же ему отрубят голову? – хладнокровно спросила она.
– Послезавтра на восходе солнца, сестра. Придешь посмотреть?
– Обязательно.
– Храбрый шевалье!.. Самое большое удовольствие я испытаю, когда увижу его в львиной яме.
Так Чезаре называл камеру с рептилиями. Он продолжал:
– Завтра утром его туда опустят. Я хочу при этом присутствовать, чтобы от всей души посочувствовать этому достойному другу… Тысяча чертей! Я буду наблюдать за ним в веселой и многочисленной компании. Сегодня я отправил в окрестности города двенадцать лучших охотников. У меня будет великолепная коллекция ужей, гадюк, жаб… Мне кажется, я уже представляю шевалье…
Чезаре захохотал, поскрипывая зубами. Это была жуткая картина. Внезапно он уперся локтем в колено, а лоб его сложился в складку.
«Он любит Примаверу! – размышлял он. – И кто знает, не любит ли она его. О! Если это так, то я хотел бы придумать какую-либо бесконечную муку… Ах! Посмотрим на этого… негодяя!»
Он сдерживал свой гнев, сжимая кулаки. Он боялся, как бы его не увидели Лукреция, папа. К счастью, они его не видели.
Папа в мечтах уже был в Тиволи. Он блуждал в тенистых аллеях своей виллы, сжимал в объятиях девственницу, которую он выбрал для утешения своей старости. А Лукреция, уставив неподвижный взгляд в пустоту, не шевелилась и предавалась мечтаниям:
«О! Какое неиспытанное наслаждение! Спуститься в ад к узнику в час, когда его душа агонизирует в страхе перед близкой смертью!.. Отдаться ему посреди цепей… Насладиться его любовью, удесятеренной ужасом… Умирать в его поцелуях, в его цепях… Сделать так, чтобы крик ужаса, который он издаст, оказавшись в клетке с животной мерзостью, объединился с криком страсти, исторгнутым вместе с моим поцелуем… Вот это наслаждение!.. Да, такое ощущение я хочу испытать!..»
Так трое собеседников, предавались каждый своим мечтам, забывая о других. Около часа прошло в молчании. Придя в себя, они посмотрели друг на друга; все были очень бледны, но это никого не удивило.
– Прощайте, дети, мне пора отдыхать, – сказал папа.
– Ну, а я пойду обдумаю план предстоящей кампании, – сказал Чезаре.
– А я… пойду поразмышляю, где бы найти еще неизведанное наслаждение, – закончила Лукреция.
Через несколько минут она была уже в своей комнате в Веселом дворце. Она приняла ванну, приказала сделать массаж и намастить тело благовониями. Потом улеглась в постель и распорядилась, чтобы ее оставили одну.
Уткнувшись лицом в кружева подушки, она кусала их кончиками зубов – ради удовольствия – и тогда окрепла ее решимость; сама с собой она обсуждала, как ей выполнить свой план.
Она хотела видеть Рагастена. Она решила отыскать его в камерах замка, причем именно в тот момент, когда несчастного подготовят к спуску в камеру с рептилиями, мрачную прихожую смерти.
Ни на мгновение ей не приходила в голову мысль спасти шевалье. Что же вызвало ее извращенное желание? Она очень хотела поцеловать осужденного, обнять человека, идущего на смерть и знающего, что никто в мире не сможет его спасти.
Около трех часов утра Лукреция встала и начала медленно одеваться, не прибегая к помощи своих служанок.
Она закуталась в широкий плащ, вышла на цыпочках и быстро зашагала к замку Святого Ангела. Рим спал. Величественная тишина окутывала Вечный город.
В полном молчании, с истомой в глазах, Лукреция шла к наслаждениям, которых она будет искать даже на пороге смерти…
XXI. Чезаре Борджиа
Вернувшись в свою спальню, Чезаре бросился в кресло и опустил голову на руки. И все его расстроенные, мучительные и еще не сформулированные мысли вылились в пару сказанных фраз:
– Он любит Примаверу… Но любит ли она его?..
Чезаре был своего рода дикарем. Он часто любил, но любил как дикарь. Он был самцом, которого возбуждал вид проходящей мио самки; он овладевал самкой, и всё на этом кончалось. Никогда его ревность не возбуждалась до того момента, пока его спящие чувства не пробуждались в горячем желании овладеть женщиной.
Возможно, впервые у него в груди родилось «человеческое» чувство и стало развиваться в дикарском сознании. В первый раз он почувствовал, что обладание желанной женщиной не сможет его полностью удовлетворить. В первый раз он обеспокоился о прошлом и чувствах любимой женщины. Открытие этого факта сначала удивило его, а потом уступило место неистовому гневу. Он поднялся, прошелся по комнате широким шагом, разбил одну статуэтку и две чудесные порфировые вазы, плевался, ругался. Наконец он бросился одетым на кровать и задумался.
– Она его любит, это неоспоримо. Они виделись. Он солгал. Когда говорил мне, что ее не знает. Она его любит! Это очевидно… Но отдавалась ли она ему? – прорычал он. Не знаю!.. О, если бы я по крайней мере знал!..
Он одним прыжком соскочил с кровати и снова принялся бегать по комнате, проявляя повадки хищника, который рычит, почуяв добычу. Но чтобы он ни делал: успокаивался или бесился, неистовствовал – один и тот же вопрос возникал все снова перед ним.
– Спросить его о ней? Спуститься к нему в камеру? Допросить его?
Но эту мысль он гневно отверг. Он разразился громким смехом:
– Я, Чезаре Борджиа, расспрашиваю шевалье де Рагастена о том, чиста ли моя будущая любовница! Вот это спектакль!.. Я совсем сошел с ума!
С полночи он воевал с собой, то впадая в состояние болезненного изнеможения, то поддаваясь приступам исступления, от которых дрожали в соседних покоях пробудившиеся слуги… Наконец он придумал план, по видимости, примирявший чувства, сталкивавшиеся в его душе.
– Ладно, я пойду туда, – процедил он сквозь зубы. – Пойду!.. Мне надо знать… Я больше не вынесу неизвестности… Уже светает… Когда Рагастена поместят в последнюю камеру, я больше ничего не смогу узнать… А мне надо знать всё!.. Он заговорит… При необходимости я предложу ему свободу в обмен на правду! Он же не настолько безумен, чтобы отказаться!
И, улыбнувшись, Чезаре продолжал:
– Что касается свободы, то я сдержу слово… Открою ему дверь… Но потом, сзади, нанесу точный удар кинжалом… Когда он скажет.
Он не закончил. Только удостоверился, что шпага находится на своем месте, у пояса. После этого Чезаре спустился в кордегардию, занимавшую первый, приземный, этаж, взял ключ от камеры, где томился Рагастен, и ключ, отпиравший кандалы, а потом спустился в подземелье.
XXII. Ночь осужденного
В то время как Лукреция и Чезаре готовились, каждый по-своему, спуститься в камеру к заключенному, в то время как брат и сестра стремились к утонченному наслаждению или не менее изысканной жестокости, чем занимался узник?
Рагастен спал.
Он прислонился к стене и постарался найти наименее стесняющее положение. Впрочем, и оно не смягчало мук. Рагастен знал теперь, чем грозит эта «последняя камера», которой угрожал ему верховный судья. Гарконио, перед тем как отправиться в Монтефорте, рассказал о ней.
