В начале мая Тони Эрререс нанял адвоката по уголовным делам Марка Курцмана из Миннесоты, который блестяще защитил двух клиентов в Джордане, штат Миннесота, по делам о сексуальном насилии.
3 июня 1985 года Марк Курцман позвонил мне.
* * *
— Позвольте мне рассказать вам одну историю, — сказал Курцман, представившись и кратко описав дело против Тони Эрререса. Акцент Курцмана выдавал в нем коренного жителя Нью-Йорка: он говорил «по-нью-йоркски», так, что одно предложение без всякого перехода сливалось со следующим. Но к черту грамматические тонкости. — Около семи месяцев назад, сразу после судебных процессов в Джордане, штат Миннесота, когда эмоции еще не утихли, ведь подобно тому, как в старые времена под каждым кустом видели коммуниста, так сейчас под каждым кустом находят совратителя малолетних, мне позвонили и рассказали еще об одном деле о сексуальном насилии в Висконсине. Вы должны понимать, что такие дела возникают повсюду, как те утки в парке развлечений, которых вы подстреливаете из пугача, а они потом возвращаются обратно.
В этом конкретном случае пятилетний мальчик, назовем его Рэнди, вроде бы обвинил своего отца, назовем его Сэм, в надругательстве над ним. Это первый уровень фактов. Сэм развелся с матерью Рэнди, которая живет с мужчиной по фамилии Мэлоуни. Это второй уровень фактов, и теперь мы попадаем в настоящую грязь. Эта мамочка и Мэлоуни пришли к Сэму и попросили его активнее помогать своему ребенку. Они собираются пожениться, но, поскольку Мэлоуни был безработным, они не могли позволить себе ни снять квартиру, ни покупать приличную еду. Сэм посочувствовал, но он сам находился в стесненных обстоятельствах, получал минимальную зарплату, у него не было счета в банке, и оказывать более значительную материальную помощь он был просто не в состоянии. Тогда мамочка и Мэлоуни запретили ему встречаться с сыном. И теперь мы спускаемся на третий и четвертый уровни — прямо в бездну. В течение двух лет Сэм подавал жалобы на жену, обвиняя ее в том, что она не заботится о ребенке и плохо с ним обращается. Мальчик всегда грязный, на его теле непонятно откуда взявшиеся синяки и порезы (отец был уверен, что ребенка избивает Мэлоуни).
— И вдруг, — произнес Курцман, сделав быстрый вздох, — Сэм узнает, что его обвиняют в насилии над ребенком. У полицейских даже есть видеозапись. Они записали несколько бесед с мальчиком, чтобы у них было наглядное доказательство того, что они все делали по закону. Я просмотрел эту видеокассету, и на третьем часу просмотра обратил внимание на короткий эпизод, всего секунд десять. Господи, я же мог просто не заметить его! В нем один из полицейских спрашивает мальчика об инциденте на кухне, где Сэм якобы лизал пенис своего маленького сына. «Что там было?» — спрашивает полицейский. «Я ел мороженое», — отвечает мальчик. «Нет, расскажи мне о своем отце», — говорит полицейский. «Папа дал мне мороженое». — «Папа лизал тебя?» — «Папа этого не делал, — говорит мальчик, — это делал Мэлоуни».
И здесь сквозь всю эту клоаку вдруг высветился момент истины. Я передал эту маленькую сценку из видео судье, который сразу же закрыл дело и поручил Сэму осуществлять полную опеку над сыном. Еще один ужасающий случай произошел в Орегоне, когда мать заметила какие-то странные ожоги на ноге ее двухлетнего ребенка. Она отвела его к врачу, тот сообщил социальным работникам, те, в свою очередь, обратились к полицейским детективам, которые привлекли детских психологов и воспользовались анатомически правильными куклами, и внезапно обвинение в жестоком обращении с ребенком раскрутилось так мощно и быстро, что просто голова идет кругом. Полицейские предполагали, что прижигала ребенка няня, но возможно, кто-то предположил, что это делала его мать. В итоге девочку отняли у матери и поместили в приемную семью. Но позже, во время одного из визитов врача, наблюдательная медсестра высказала предположение: а может быть, это не ожоги, а следы стафилококковой инфекции? Проверили, и выяснилось, что так оно и есть.
Я не утверждаю, что все подобные обвинения — чепуха. Я считаю, что, наверное, от восьмидесяти пяти до девяноста процентов обвиняемых в сексуальном насилии действительно виноваты. Но Тони Эрререс — как раз один из невиновных.
— Откуда вы знаете? — задала я стандартный вопрос, хотя в этом случае его можно было бы счесть не вполне уместным: ведь не было ни взрослых свидетелей, ни орудий преступления, ни каких-либо физических улик. Таким образом, бремя доказывания незаметно перешло к обвиняемому Тони Эррересу, то есть его адвокату предстояло доказать, что его подзащитный не совершал насилия в отношении двух маленьких девочек. А как можно доказать, что вы ничего не делали?
Курцман не колебался ни секунды.
— Во-первых, у нас есть данные, полученные на полиграфе, результаты анализатора стрессовых изменений голоса и психологического теста. С Тони работало с десяток психологов и психиатров. Они — независимо друг от друга — пришли к единодушному мнению: Тони не совершал этого преступления. Во-вторых, у нас есть информация о том, что одна из девочек, Кэти Дэвенпорт, утверждала, что Тони ничего плохого не делал. На закрытом слушании девочка рассказала судье, что мама сказала ей, что именно она должна говорить, вложила эту мысль ей в голову. В-третьих, мы выяснили, что ее мать вела дневник. Мы приложили массу усилий, чтобы заполучить этот дневник, ибо судья, прочитав его, заявил, что в нем отсутствуют доказательства невиновности, ну нет в нем ничего, что могло бы помочь защите. Но мы продолжали биться за то, чтобы прочитать этот дневник, и в конце концов мы его все-таки получили. И что же мы обнаружили? — очень подробную, почти стенографическую запись бесед матери с дочерью! И выяснилось, что, когда Кэти говорила, что с Тони у нее ничего не было, мать ее наказывала — отправляла девочку в ее комнату. А когда она говорила, что Тони обращался с ней ненадлежащим образом, то в награду она получала печенье, или мать гладила ее по голове. Итак, маленькую Кэти Дэвенпорт действительно принуждали, но принуждала ее собственная мать: когда Кэти говорила то, что хотела услышать мать, ее поощряли улыбкой, лаской или печеньем; но когда она отрицала насилие, с ней происходило что-нибудь нехорошее, ее так или иначе наказывали. Это же классический случай формирования условного рефлекса, разве не так? Точно по Павлову и его собакам.
— Не совсем, — сказала я, улыбаясь сама себе от мысли, что познания этого адвоката в сфере психологии ограничиваются вводным курсом.
Я объяснила, что теория Павлова, или классический процесс формирования условного рефлекса, предполагает многократное повторение двух раздражителей — нейтрального (например, звонок колокольчика) и активного раздражителя (пищи), который вызывает рефлекторную реакцию (слюноотделение). Со временем нейтральный раздражитель уже сам по себе начинает вызывать рефлекторную реакцию; так, Павлов в своем классическом исследовании мог вызывать слюноотделение у собак, просто позвонив в колокольчик.
— В описанном вами случае, — продолжила я, — человек получает награду или наказание, и в результате его/ее поведение меняется. Реакция возникает на основе известной ассоциации между конкретным действием и желаемым результатом. Эту концепцию разработал Б. Ф. Скиннер еще в тридцатых-сороковых годах ХХ века. Он предположил, что именно положительные и отрицательные последствия формируют наше поведение и что принцип подкрепления — получение вознаграждения за определенные формы поведения — является основным механизмом управления поведением. Когда Кэти Дэвенпорт говорила «да», тем самым признавая, что она подверглась насилию, а затем получала печенье или попадала в объятия матери, то это было положительным подкреплением, что увеличивало частоту такого поведения. Когда она отрицала, что происходило нечто нехорошее, ее отправляли в ее комнату, и это была форма наказания, которая фактически уменьшала вероятность такого ответа.
