Но, пока я объясняла Курцману психологические термины, что-то по-прежнему не давало мне покоя. Это ведь не классическое свидетельское дело, в котором жертва имела лишь кратковременный контакт с обвиняемым. Эти дети хорошо знали Тони Эрререса, они проводили с ним целые дни, он читал им сказки, наклеивал лейкопластырь на поцарапанные пальцы, улаживал их ссоры, смеялся над их шутками, утешал их, когда им было страшно. Почему же они указывают пальцем на этого человека и обвиняют его в таком ужасном преступлении?
Если он действительно невиновен, я бы рассматривала только одну причину их обвинений: дети подверглись давлению, вероятно со стороны матерей, а позже — полицейских и врачей. Но с чего бы матери подталкивать своего ребенка к такому ужасному обвинению?
— Расскажите мне о матерях, — попросила я Курцмана.
Курцман вздохнул.
— У нас две матери, которые очень любят своих детей, ну очень-очень любят. И нам нужно спросить себя: существует ли более сильный стимул, чем потребность матери защитить своего ребенка? Позвольте мне рассказать, как, по-моему, было на самом деле. По-моему, дети в лагере завели разговор в ванной, ну вы знаете, Джонни говорит: «Эй, у меня есть пенис, а у тебя нет», а потом Джо говорит: «Эй, а ты знаешь, что член — это все равно что пенис?»
— Но между разговорами о пенисе и последующими обвинениями в сексуальном насилии — большая дистанция, — перебила я.
— Верно. И я считаю, что это пространство как раз и заполнили матери, которые услышали, что дети говорили о членах и пенисах. Мамы сразу же встревожились, ну, по понятным причинам, задали дочкам сотни вопросов, в течение нескольких месяцев то и дело звонили друг другу, разговаривали с полицией, водили дочек в больницу, все эти мытарства привели к тому, что им удалось внушить детям свои страхи и даже мысли.
Курцман сделал паузу и глубоко вздохнул.
— В этих делах нет ни одного — ни одного! — доказательства сексуального домогательства, — сказал он. — Нет никаких доказательств показа порнографических фильмов. Если им показывали порнофильмы — где эти фильмы? У нас есть только слова детей.
Только слова детей. Мое сознание ухватилось за эту фразу и зациклилось на ней, начало кружить вокруг нее, крутить ее так и сяк, обнюхивать и исследовать. По-видимому, эти дети превратились в некий объединяющий лозунг для специалистов, занимающихся вопросами защиты детей от насилия, и следователей. И людей, которые не верят утверждениям ребенка, они считают предателями. Я заставила себя сосредоточиться на монологе Курцмана.
И потом, все эти разговоры между матерями… Наверное, они разговаривали друг с дружкой раз сто, все больше и больше возбуждаясь, обмениваясь информацией, убеждая друг друга и доходя до истерики. После телефонного разговора матери садились с детьми и пытались получить от них дополнительную информацию: «Ты уверена, что он тебя не трогал? Не стесняйся, мне ты можешь рассказать все, расскажи мамочке». Раз за разом, мягко, но неуклонно они подводили своих дочек к тому, к чему хотели подвести.
— У нас есть эти фильмы, — продолжал Курцман. — И не торопитесь судить, пока не посмотрите эти якобы порнографические фильмы: «Маленький принц» (The Little Prince), «Плюшевый кролик» (The Velveteen Rabbit), «Миллионы кошек» (Millions of Cats), «Щедрое дерево» (The Giving Tree). В «Плюшевом кролике» я обнаружил даму с длинными светлыми волосами, летающую по воздуху. Это «детская фея», волшебница, которая подобрала маленького плюшевого кролика и летит с ним в лес, где превращает его в настоящего кролика. В одном из мультфильмов присутствует маленькая фигурка пожилого мужчины в высокой шляпе, стоящей торчком у него над головой и, да, весьма похожей на фаллос. Я думаю, что именно тогда и возникла тема пениса. Ну представьте себе: когда в фильме появляется этот человечек, кто-то из детей кричит: «Ого, у него шляпа — как пенис на голове!» Дети хихикают, и кто-то говорит: «А вы знаете, что пенис по-другому называется “член”?» И все, они уходят. Вскоре эти слова приписали Тони Эррересу и, как в старой игре в испорченный телефон, эту историю рассказывали-пересказывали, слухи и обвинения распространились повсюду, и внезапно выяснилось, что мы имеем дело с грязным сексуальным маньяком.
— Расскажите мне о Тони Эррересе, — попросила я.
— Это очень милый парень с широкой улыбкой, светлый человек, все эмоции на поверхности, помолвлен и скоро собирается жениться, студент-медик, круглый отличник. Во время нашей первой беседы он не выдержал и, рыдая, говорил, как он любит этих малышей и просто не может поверить, что случилось такое: как они могли обвинить его в том, чего он не делал? Он рыдал два часа не переставая. Сыграть такое страдание просто невозможно. Мы говорили о расовых предрассудках (он ведь единственный латиноамериканец в штате лагеря, а большинство детей в нем из белых англосаксонских протестантских семей, да еще из верхнего слоя. Кстати, он пересказал мне разговор, который состоялся у него с директрисой дневного лагеря в тот день, когда его принимали на работу. «Будьте готовы к тому, что вас будут обвинять в насилии над детьми, — сказала она ему в тот день, когда наняла его. — Это неизбежно, когда воспитатель-мужчина работает в детском саду».
Услышав это, я испытала шок. Я, конечно, знала о наличии предрассудков в отношении работающих женщин, хотя бы потому, что недавно сама была свидетелем битвы, которую вела моя коллега-женщина, требовавшая повышения ее зарплаты до уровня, сопоставимого с зарплатой наших коллег-мужчин. Но я не могла даже представить себе, что есть люди, убежденные в том, что если мужчина работает в детском саду, то он обязательно педофил. Для меня это стало потрясающим откровением.
— Я знаю, что ваши исследования связаны в основном с искажениями памяти у взрослых, — вдруг сказал Курцман, резко изменив тему. — Но ведь вы также изучали влияние наводящих вопросов на детей, верно?
Я вкратце рассказала о своих исследованиях в отношении детей. В одном из экспериментов, проведенных в конце 1970-х годов совместно с Филом Дейлом, экспертом в области психологии развития, мы показали детям из подготовительной школы и детского сада четыре фильма длительностью примерно по одной минуте. Потом мы беседовали с этими детьми и задавали им вопросы, причем некоторые из них были наводящими, и получили весьма неожиданные ответы. Один ребенок позже, когда его спросили про содержание фильма, в частности: «А ты видел лодку?» — вспомнил «несколько лодок на воде». Другого ребенка спросили: «Разве ты не видел медведя?» — и позже он ответил: «Я помню медведя». «Разве ты не видел пчел?» — спросили мы ребенка, и он потом вспомнил, что видел «там [в фильме] пчелу». А ребенок, которого спросили: «Видел ли ты, как от свечей начался пожар?» — ответил: «Свеча вызвала пожар». Между тем в этих фильмах не было ни лодок, ни медведей, ни пчел, ни свечей.
— Другими словами, — объясняла я Курцману, — мы могли изменять ответ ребенка, возможно, даже «создавая» воспоминание в уме ребенка, просто задав ему наводящий вопрос. Почему дети так внушаемы? Это трудный вопрос, скорее всего, относящийся к сфере психологии творчества. Пока мы знаем только то, что у нас есть ребенок, утверждающий, что видел медведя, тогда как никакого медведя не было. И мы можем предложить два возможных варианта объяснения. Может быть, первоначальное воспоминание у ребенка поблекло, и мы можем относительно легко заставить его вообразить, что он действительно видел медведя. Медведь буквально становится воспоминанием. Другое возможное объяснение состоит в том, что ребенок на самом деле не думает, что видел медведя, но просто идет на поводу у человека, задавшего вопрос, поскольку в такой ситуации ребенок считает, что он должен был увидеть медведя. Иными словами, он считает, что если скажет, что видел медведя, то даст правильный ответ.
