— Позвольте мне рассказать вам о нем, — сказал он. — Треблинка — это был ужас из ужасов, худшее из худшего, кошмар из кошмаров. Треблинка — это был лагерь смерти, простой и однозначный, место, оборудованное для «массового производства» смерти, где трупы «перерабатывались» с максимально возможной быстротой и эффективностью.
Большую часть евреев привозили сюда поездами, объяснял О’Коннор. Среднее время между прибытием очередной партии и убийством последнего человека — мужчины, женщины или ребенка — из этой партии составляло час-полтора. Каждая партия — это в среднем шесть тысяч новоприбывших. То есть за один восьмичасовой рабочий день этот человек по имени Иван мог убить тысячи людей.
О’Коннор на мгновение замолчал, и мы посмотрели друг на друга, устыдившись этого акта трансформации человеческих жизней в статистику смертей. Что нам нужно было делать дальше: взять калькулятор и посчитать, сколько человек можно было убить за десять часов, за шестьдесят часов в неделю, за 365 дней в году, с учетом расписания движения поездов, времени, необходимого для выгрузки и раздевания, пропускной способности газовых камер и т. п.? Какой немыслимый ужас скрыт в этой статистике?
— В 1943 году здесь вспыхнуло восстание, — продолжал О’Коннор. — В нем приняли участие примерно двести мужчин и женщин. Из них до конца войны дожили лишь пятьдесят или шестьдесят человек. Всего пятьдесят человек выжило, это почти из миллиона, один выживший на каждые двадцать тысяч убитых!
Попробуйте это себе представить. Поставьте себя на их место, доктор Лофтус. Представьте себе, что вы выжили в этом лагере смерти, что вы — одна из тех самых всего лишь пятидесяти, кому удалось выжить, и вот теперь, спустя тридцать пять лет, вы обнаруживаете, что «Иван Грозный», возможно, все еще жив. Представьте, что вам уже за семьдесят или даже за восемьдесят, вы бабушка или дедушка, а возможно, уже и прабабушка или прадедушка, и вы вдруг получаете возможность указать пальцем на одного из мужчин, ответственных, реально, лично ответственных за пытки, увечья, убийства ваших друзей, родителей, жены или мужа, ваших детей. Вам осталось жить совсем немного. Люди забывают про холокост. Кое-кто утверждает, что его вообще не было. И вдруг появляется шанс вновь оживить воспоминания, вернуться в прошлое и восстановить справедливость — из ИХ пепла! Скоро не останется вообще никого, кто помнит это. Умрут эти пятьдесят человек — и никто уже не будет помнить, никто не будет знать. Подумайте об этом, доктор Лофтус!
О’Коннор перестал ходить туда-сюда и сел на стул напротив меня.
— Теперь подумайте о Джоне Демьянюке, — сказал он, — украинце, который эмигрировал в США в 1952 году и стал натурализованным американцем.
Демьянюк, рассказал О’Коннор, — это человек из воцерковленной семьи, который поселился близ Кливленда, до пенсии работал автомехаником в Ford Motor, дедушка, который любит копаться в своем саду. Ну просто образец солидного, благонамеренного гражданина — до 1976 года, когда правительство США наклеило фотографию с иммиграционной карты Демьянюка 1951 года на лист картона вместе с фотографиями шестнадцати других украинцев, подозреваемых в совершении военных преступлений, и отправило этот лист правительству Израиля. До тех пор пока девять из семнадцати очевидцев, выживших в Треблинке, не опознали Джона Демьянюка как того самого Ивана. До 1980 года, когда Советский Союз представил ксерокопию старого удостоверения, позволяющего «Ивану Демьянюку» находиться в тренировочном лагере Травники в Польше, где СС готовили охранников для лагерей смерти Собибор и Треблинка. До февраля 1981 года, когда Министерство юстиции США провело в Кливленде процедуру денатурализации и лишило Демьянюка американского гражданства, объявив его нацистским военным преступником. До 1986 года, когда после пяти лет отклонения апелляций и отбывания наказания в федеральных тюрьмах Демьянюк был экстрадирован в Израиль, где его должны были судить в Иерусалиме как массового убийцу в рамках самого громкого процесса о военных преступлениях нацистов со времен суда над Адольфом Эйхманом.
— В результате всех этих неоднозначных событий жизнь Джона Демьянюка была разрушена, — сказал О’Коннор, сложив ладони вместе и не сводя с меня глаз. — Он был разорен, заключен в тюрьму, лишен американского гражданства и экстрадирован в Израиль, чтобы предстать там перед судом как одно из самых ужасных воплощений зла. Если Джон Демьянюк — это тот самый «Иван Грозный», он заслужил все это. Более того, он заслуживает худшего, намного худшего, и все мучения и ужасы, которые мы теоретически в силах причинить ему, не могут идти ни в какое сравнение с теми мучениями, которые он причинил своим жертвам за те двенадцать месяцев в Треблинке. Но если он невиновен, значит, совершается страшная несправедливость, столь ужасающая и повергающая в трепет, как и те несправедливости, которые творились почти полвека назад.
О’Коннор предпринял явную попытку успокоиться, сделал несколько глубоких вдохов, поднимая плечи и громко выдыхая. Когда он снова заговорил, его голос уже был спокойным. Мы перешли к теме «алиби». Джон Демьянюк утверждал, что он никогда не был в тренировочном лагере Травники, а о Треблинке и Собиборе впервые услышал уже после войны. Демьянюк утверждал, что он действительно украинец и что он был призван в Красную армию после нападения Гитлера на Советский Союз в июне 1941 года. В мае 1942 года он был захвачен в плен немцами в Крыму и прошел через несколько трудовых лагерей для военнопленных, в конце концов попав в огромный комплекс для заключенных вблизи города Хелм в Польше. В середине 1944 года он был переведен в Австрию и вскоре начал воевать в антисоветском украинском подразделении, в конце концов присоединившемся к армии Власова. В конце войны он перешел на сторону союзников в Баварии.
Министерство юстиции признавало правдивость автобиографии Демьянюка частично — до лета 1942 года, когда он попал в лагерь для военнопленных в Хелме. Они считали, что Демьянюк был переведен из Хелма в тренировочный лагерь Травники, а затем в Треблинку, где находился почти год — с октября 1942-го по сентябрь 1943 года.
— А как же полученное от русских удостоверение личности, подтверждающее его пребывание в Травниках? — спросила я.
— Это фальшивка КГБ, — ответил О’Коннор. — Они слепили это удостоверение, чтобы наказать Демьянюка за то, что в конце войны он вступил в пронацистское украинское подразделение.
Фальшивка КГБ? Я подняла брови. О’Коннор говорит серьезно?
— Как в шпионском романе, да? — сказал О’Коннор, мрачно улыбнувшись.
— Ну что ж, давайте поговорим об этом так называемом удостоверении. В нем на фотографии изображен человек, действительно напоминающий Джона Демьянюка, но значительно моложе, плюс правильно указана дата его рождения, имя его отца и особая примета — шрам на спине. Но эксперты, которых попросили проверить это удостоверение, обнаружили, что в одном слове на нем не хватает умляута — ну и как такая грубая орфографическая ошибка могла появиться в настоящем немецком удостоверении? На нем нет ни даты, ни места выдачи, ни подписи должностного лица; неровные печати позволяют предположить, что имело место совмещение разных документов, да и сама фотография выглядит так, как если бы документ был подделан. По следам от скрепок видно, что до того, как попасть на это удостоверение, она хранилась вместе с какими-то другими документами; некоторые участки на удостоверении зачернены; и, наконец, человек на этом фото одет в русскую гимнастерку. Почему, — спросил О’Коннор, — Джон Демьянюк одет в русскую гимнастерку, если из него действительно готовили охранника СС?
