8
При других обстоятельствах и широченная кровать с балдахином, и витражные окна, и крошечные розочки на обоях в спальне в «Кингз-Хеде» очаровали бы Меган. Ведь, как и все люди, склонные к звериной жестокости, она сохранила в душе склонность к сентиментальности. Собаки и лошади не вызывали у нее энтузиазма, альпийские дирндли
[16] оставляли ее равнодушной, но она таяла от умиления, оказываясь в сельских отелях английской глубинки. «Кингз-Хед» как раз соответствовал ее представлениям о непретенциозном райском уголке, вплоть до картонки на каминной полке с вежливой просьбой не разжигать огонь. Но пусть будет хоть такой фальшивый камин в отеле, стилизованном под «сельский дом», который никогда не функционировал в качестве настоящего сельского жилища. Сентиментальность давала ей краткое избавление от жестокой суровости, вообще свойственной ее натуре, – это был своего рода шанс скинуть туфли, пошевелить пальчиками ног и посмотреть какое-нибудь дурацкое шоу по телевизору, то есть стать как все люди – как она их себе представляла: безбрежное море однообразной пошлости за высокой стеной ее собственного порочного и волнующего мира.
Но что ее бесило больше всего в это беспокойное утро понедельника, когда дождь барабанил в витражи, ветер свистел в пустом камине, а отец бесследно пропал, так это то, что она даже не могла спокойно насладиться этим уголком английского уюта перед тем, как заточить старика в надежной лечебнице, затерянной в воистину неприступных горах Австрии, в кольце зубчатых пиков и скованных льдами перевалов, а не посреди этих низеньких, теснящихся гор с покатыми склонами, напоминающих свору спящих щенков, среди которых, это же ясно, так просто скрыться. Меган почувствовала себя обделенной заслуженным десертом. И решила воспользоваться техникой позитивной визуализации
[17] и вызвать желаемую картину: папа, одурманенный седативами доктора Боба, с глупым восхищением наблюдает, как она намазывает расплавленное масло и клубничный джем на ноздреватый, как лунная поверхность, треугольник поджаренного тоста, в то время как невинные девушки Озерного края торопятся, падая с ног, поднести еще топленых сливок и крошечных сэндвичей, и их собственные клубнично-сливочные личики непроизвольно пунцовеют под ее оценивающим взглядом, интуитивно догадываясь, что у нее на уме, но, в силу своей непорочности, не зная этого точно. О господи, как же это несправедливо! Старый эгоист все испортил! Меган открыла глаза и рывком встала с кресла. Нельзя переутомляться! Доктор Боб, похоже, объявил сексуальную забастовку, а персонал отеля, насколько она смогла заметить, состоял из двух скучнейших официантов-поляков, австралийца-бармена и чопорной дамы-портье с короткими седыми волосами – да, тут далеко до картины «Святая Тринианка и Буше»
[18], которую она себе позитивно навизуализировала. Для нее вечной проблемой с мужчинами было то, что мало кто из них умел играть на ее уровне и никто не мог на этом уровне удержаться. Ей нравилось, когда мужчина полностью ей подчинялся, то есть, по большому счету, явно был ее рабом, и все это только для того, чтобы она могла исполнять столь любимую ею роль смущенной девственницы, которая заглядывала ему в глаза и с тревогой спрашивала: «Я все правильно делаю?», а тем временем умело овладевала им, пуская в дело руки, ноги и рот. Ей нравилось шептать: «У меня это впервые в жизни!», а самой в это время принимать позу, в которой уже бывала тысячу раз раньше, нервно сдвигая ляжки. При любой возможности она морщилась, вздыхала и закусывала губы, словно ей причинял боль напавший на нее грубый мужлан, но она не осмеливалась жаловаться. Она сразу давала отставку тем мужчинам, которые в разгар процесса останавливались и участливо осведомлялись, все ли нормально, те же, кто показывал себя молодцом в первую неделю этих повторяющихся актов дефлорации и инициаций в мир плотских утех, получали доступ в самые потайные уголки ее подземелья извращенных пыток и любви. В ее представлении, физическая боль была тем золотым стандартом, который определял ценность бумажных ассигнаций любви. Боль можно было измерить, а вот любовь нередко даже не имела точного местонахождения. И в таком случае почему бы постепенно не обменять нечто, что не лучше пустой сплетни, на нечто куда более осязаемое? Почему не превратить нестойкую эмоцию, вечно балансирующую на грани прямо противоположного чувства, в воспроизводимое ощущение? Она решила стереть с лица земли этот чертов Медоумид, когда представится удобная возможность. Доктор Харрис и эта жалкая медсестра, которая последняя видела Данбара, не рассыпались в раболепных извинениях, как того ожидали Меган и Эбигейл. Они, конечно, извинились, но вовсе не стремились создать впечатление, будто Марианская впадина слишком мелка для того, чтобы утопить в ней свой позор и чтобы, когда Данбар будет найден, они оба не раздумывая бросились в нее в знак символической компенсации за причиненный ими ущерб; более того, после третьего взрыва дочернего возмущения доктор Харрис стал повторять, что в их заведении не тюремный режим и что, с медицинской точки зрения, состояние Данбара было неверно ему описано доктором Бобом и его хемстедским коллегой. Иными словами, главврач начал хамить. Вчера днем она сидела у него в кабинете, разглядывая увесистое пресс-папье на письменном столе, и представляла, как она дубасит им доктора по его мерзкой британской башке, «причиняя максимальный ущерб», как выражаются в боевиках, отдавая приказ о ликвидации неугодного субъекта. А потом еще встряла медсестра со слоноподобными ногами, заявив, что «не надо нам читать нотации», что они прекрасно отдают себе отчет в серьезности ситуации и что они уже вернули в лечебницу двух пациентов, с кем Данбар совершил побег, и от одного из них, не страдающего старческим слабоумием, узнали, что Данбар намеревался доехать на попутных машинах до Кокермаута. По ее словам, клиника уже направила двух своих сотрудников в Кокермаут. Она заверила, что тамошнюю полицию поставили в известность о случившемся, особо попросив не придавать это гласности. Заявление о том, что папа якобы стоял и голосовал на дороге, во всем этом монологе прозвучало очень фальшиво, и Меган потребовала встречи с очевидцем, который оказался известным телевизионным комиком Питером Уокером. Он не предпринял ни малейшей попытки скрыть истинную природу своей болезни.
– У меня жуткие проблемы с алкоголем, – заявил он, как только вошел в кабинет доктора Харриса, и горько зарыдал. – Я прикончил все свои запасы! – С этими словами он хлопнул себя по ляжкам и зашелся в кашле вперемежку со смехом. – Старый конь борозды не испортит!
Они с Эбби настояли на том, чтобы его отпустили с ними на прогулку по территории лечебницы, и он вывалил им свой горячечный отчет о приключениях с Данбаром. После чего они пошли на хитрость и тайком уговорили его вернуться вместе с ними в «Кингз-Хед», посулив ему столько алкоголя, сколько в него влезет, – так они надеялись получить над ним полную власть и выведать, что же на самом деле произошло. Когда они добрались до угла в Пламдейле, где, как божился Питер, они с Данбаром и расстались, – при этом он не преминул коварно ввернуть такую подробность: ему показалось, что он видел, как старик залез в серебристый «воксхолл-астру», – уже начало смеркаться, и буря, бушевавшая далеко за городком, приблизилась к отелю. В воскресную ночь, да еще в разгар зимы, «Кингз-Хед» располагал массой пустующих номеров, поэтому они сняли три лучших люкса для себя и еще четыре «классических» номера для двух охранников, шофера и Питера, не обращая внимания на эсэмэски и звонки на голосовую почту из Медоумида: там интересовались, не видели ли они пропавшего Питера.
