— А…
— У меня девять детей.
С этими словами Мюррей покосился на меня, и я, выдержав паузу, переспросил:
— Правда?
— Не веришь?
— С какой стати мне тебе не верить?
— Обычно не верят, когда я говорю, что у меня их девять.
— Раз говоришь, значит, так и есть. В таких случаях не врут. Да, много их у тебя.
— Я их не вижу. Хорошо, если раз в год. Зато посылаю им немало.
— Угу.
— Они и не знают, чем я занимаюсь.
— Да?
Еще пару миль мы проехали молча, глядя на всполохи молний, прислушиваясь к раскатам грома и дроби дождя по крыше. Вцепившись в руль, Мюррей медленно ехал вниз по узкой, петляющей среди гор дороге. На вид ему было не меньше сорока пяти, но я мог и ошибиться. Возможно, он выглядел старше своих лет из-за той угрозы, которая от него исходила, даже когда он говорил о своих детях. Его рот кривился в ядовитой ухмылке, а единственный глаз походил на сжатую пружину: тусклый, прищуренный, он мог раскрыться в любую секунду и, зловеще вспыхнув, обжечь собеседника. В банде Джека Гусь, видимо, был записным убийцей — я вычислил это, как только его увидел. Бычок, разумеется, тоже пролил в своей жизни немало крови, однако это был один из тех громил, что забьют вас насмерть, но не по злому умыслу, а по ошибке. Костюм был Мюррею маловат, и гном выпирал из него, точно колбасный фарш из кишки. На пиджаке, брюках и даже на глазной повязке виднелись пятна от томатного сока. «Не станет же этот матерый убийца расхаживать с пятнами крови на одежде?» — с опаской подумал про себя я. Сомневаюсь, чтобы Джек допустил такое.
— Ты сейчас на Джека работаешь? — прервал молчание Мюррей.
— Условно, — ответил я и, решив, что неясно выразился, добавил: — На сегодняшний день вроде бы работаю.
— Юморист он, этот Джек.
— Да?
— Псих.
— Правда?
— Потому я на него и работаю. Никогда не знаешь, что он выкинет.
— Логично.
— Он и в армии психом был. Всегда был не в себе.
— Не он один.
— После того, что он со мной сделал, я сказал себе: этот малый — псих, следи за ним в оба, иначе он такого натворит…
— Что же он с тобой сделал?
— Что он со мной сделал? Что он со мной сделал?
— Да.
— Когда я служил в Форт-Джей, меня посадили за изнасилование полковничьей жены. Подставили, можно сказать. Я ведь и не думал ее насиловать, она меня сама спровоцировала. Забрался я к ним в дом, а она меня застукала, ну, я ей и врезал — она упала, юбку задрала и кричит: «Ты, — кричит, — раздеть меня собирался. Раздеть и изнасиловать!» Взяла, как говорится, меня в оборот. Пришили мне, значит, изнасилование плюс ограбление плюс избиение часового. Сижу я в предвариловке, а со мной Джек — тоже военно-полевого суда ждет.
«За что тебя?» — спрашиваю.
«За дезертирство и ношение оружия».
«Плохо твое дело».
«Ничего не поделаешь, — говорит. — Придется отсидеть. Поимели они меня».
«И меня тоже», — говорю и рассказываю ему мою историю.
«Ты чем до армии занимался?» — спрашивает.
«Дома грабил», — отвечаю.
Ему это понравилось — он, оказывается, тоже, когда был мальчишкой, этим промышлял. Разговорились мы, и Джек берет у капрала — он наши постели проверял — пинту виски и мне предлагает.
«Я это дерьмо не пью», — говорю.
«А дождика испить не хочешь?» — спрашивает.
В тот день дождь лил, как сейчас… Ну вот, берет Джек чашку и выставляет ее за окно. Пока она наполнилась, Джек все виски выпил, почти все. Наполнил он чашку дождем и протягивает мне.
«Не хочу я твоего дождя, — говорю. — Грязный он».
«Кто сказал, что он грязный?»
«Все говорят».
«Неправильно говорят. Это самая чистая вода, какая только есть».
«Вот и пей ее, — говорю. — А мне твоего вонючего, сраного дождя даром не надо».
«Черт возьми, говорю же тебе, что дождь не грязный. По-твоему, стал бы я пить дождевую воду, если б она грязная была?» — И отпил из чашки.
«Тот, кто пьет дождевую воду, и в церкви срать сядет», — говорю я ему.
«Как ты сказал? В церкви срать?!»
«Да, насрет в церкви, а потом еще говно в проход выложит».
«Врешь, сука, я в церкви никогда срать не сяду».
«Если выпьешь дождевой воды, сядешь как миленький».
«Я — никогда. Никогда не буду срать в церкви. Слышишь, паскуда, никогда!»
«Все, кто пьют дождевую воду, срут потом в церкви».
«Нет, я — не сру. И потом, с чего ты это взял?»
«А с того, что не было еще ирландца, который бы не посрал в церкви, знай он, что это ему сойдет с рук».
«Ирландцы в церкви не срут. Запомни это».
«Я сам видел четырех ирландцев, которые сидели и срали в церкви».
«Поляки срут в церкви. Поляки, а не ирландцы».
«Я раз видел, как ирландец прямо в сосуд со святой водой насрал».
«Врешь ты все, подонок».
«А еще я видел, как два ирландца срали в исповедальне, а остальные, человек десять, таскали говно к алтарю. Видел, как один ирландец на похоронах срал. Чего с них взять, с ирландцев-то».
Я все это время на койке лежал. Тут Джек не выдержал, подошел и как даст мне в правый глаз — глаза как не бывало. Надо же до такого додуматься! Я даже не ожидал. Пришлось мне его как следует проучить — все ребра ему переломал, так отделал — еле жив остался… Меня с трудом оттащили. Я б его убил, если б знал, что глаза нет, но тогда-то я этого еще не знал. Когда я его через неделю увидел, он передо мной на коленях ползал, прощения просил. «Сука ты, Джек», — сказал я ему и ушел, а он так и остался на коленях стоять. Но потом мы пожали друг другу руки, и я говорю: «Ладно, кто старое помянет…» Сказать сказал, но сам-то ему этого не забыл. Дали мне целых шесть лет — это потому, что часовой, которого я ногами избил, концы отдал, — а когда я вышел, то отправился Джека искать — пусть, думаю, меня теперь трудоустраивает. Он-то считал, что меня изувечил, а я так понимаю: если привыкнуть, что один глаз, что два — без разницы. Главное привыкнуть. А на службу я не жалуюсь, не все ли равно, на кого работать. Работа есть работа.
На полпути вниз Мюррей вдруг резко нажал на тормоз, но было уже поздно, и мы, наехав юзом на оползень, врезались в валун, который, как видно, только что упал на дорогу, — другие камни, поменьше, посыпались из-под колес. Мы оба стукнулись головой об ветровое стекло; я набил себе здоровенную шишку и четыре дня ходил с головной болью, а Мюррей рассек себе лоб — здоровенный рубец протянулся у него до переносицы.
