— Как птички? — спросил Джек матроса.
— Грустят, — ответил матрос. — Поют, чтобы забыться.
— Птицы поют не поэтому, — сказал Джек.
— Поэтому.
— Точно знаешь?
— Я с птицами живу. Я и сам отчасти птица. Видел бы ты мою кожу. Как перья.
— Не может быть.
Матрос закатал рукав и показал Джеку руку, покрытую бурыми птичьими перьями.
— Убедился?
— Надо же.
— До того, как стать моряком, я же был ласточкой.
— Ну, и кем лучше быть?
— Ласточкой веселее.
— Я мог бы побиться об заклад, что так ты и скажешь, — сказал Джек.
Когда я, по возвращении в Штаты, поднялся на «Ганновер», один немецкий морячок мне рассказывал:
— Странный челофек этот твой Шак, но мне он понрафился. Компанейский, рассказыфает — саслушаешься, энеркии — на тесятерых хватит. Свой парень. Снает даше, где сосвестие Польшой Пес нахотится. Стоит, на перила облокотился, смотрит на фолны, не твикается. Смотрит, сам трошит. Тершит себя за плечи, точно шеншину. Посылает меня капитан к нему в каюту спросить, почему он к савтраку не вышел, а у него на столике у койки три канарейки лешат, все мертвые. А Шаку не мошется. Кофорит, пудет только суп. Три дня просидел у себя в каюте, а перет самой Филательфией потхотит ко мне и кофорит, что хочет купить три канарейки — томой взять. «Они — мои трусья», — кофорит. Принес я ему птиц, он хочет со мной расплатиться, а я ему кофорю: «Нет, Шак, — кофорю, — это тепе потарок». Иту к нему к каюту посмотреть, кде мертвые канарейки, — а их нет…
Домой я вернулся раньше Джека, и, хотя в Гамбурге я сел на пароход только через полтора дня после него, я обогнал его «плавучий скворечник» еще в Ла-Манше. Деньги «доехали» до Америки без всяких происшествий, и мое возвращение представлялось мне таким же незаметным, ведь я во всей этой истории был теневой фигурой, бесплатным, так сказать, приложением к зловещей славе Джека. Однако моя тень бежала впереди меня, и когда я вернулся в Олбани и завел в банке сейф для наличности, то обнаружил, что стал знаменит. Оказывается, в Германии меня фотографировали вместе с Джеком, и фотографии эти теперь широко улыбались со страниц местных газет. Несмотря на всю мою осторожность и предусмотрительность, закулисные юридические ходы, предпринимаемые мною в Европе, стали достоянием гласности благодаря стараниям немецких газетчиков, которые, разумеется, не преминули поделиться находкой со своими американскими коллегами.
В Гамбурге, когда мы с Джеком обменялись рукопожатиями на трапе «скворечника», я обещал ему, что мы с Фогарти его встретим. Однако Фогарти, как я выяснил по приезде, не имел права выезжать за пределы штата — Джек же приплывал в Филадельфию. Федеральные власти задержали Фогарти и обвинили его в трех мелких правонарушениях, пытаясь пришить ему налет на пароход с грузом рома общей стоимостью сто двадцать пять тысяч долларов; налет, который был совершен в Брайерклифф-Мэнор за неделю до нашего отъезда в Европу. И о налете, и об аресте Фогарти я слышал впервые. Фогарти сидел в грузовике и ждал, когда пароход с ромом пристанет к причалу. Взяли Лихача при попытке к бегству и предъявили ему обвинение в трех «коронных» грехах: бродяжничестве, превышении скорости и утаивании сведений о себе — мое любимое правонарушение.
— Налет они мне не пришьют, — сказал мне Фогарти по телефону из Акры. — Я к этой посудине близко не подходил. Я в грузовике сидел — дурью маялся.
— Алиби — лучше не придумаешь. Это был ром Джека?
— А я почем знаю?
— Скажу тебе как ирландец ирландцу: я тоже тебе не верю.
Пришлось мне ехать в Филадельфию одному.
Оказанный Джеку прием, возможно, и не сравнится с тем, как Америка встречает своих героев-полярников, однако лично я ничего подобного с окончания войны не видал. Вместе с дюжиной самых пробивных корреспондентов, авангарда столпившихся на причале масс, я уговорил таможенного инспектора пустить меня на катер, который направлялся на Маркус-Хук, куда, для карантинного досмотра, пристал «Ганновер».
Джек стоял на мостике рядом с капитаном, который, когда таможенник стал подыматься на борт, закричал: «Никакой прессы! Никакой прессы!» «Первому же репортеру, который подойдет ко мне, я размозжу голову», — поддержал его Джек. Журналисты остались на катере и, ворча, начали щелкать фотоаппаратами, а я, воспользовавшись тем, что Джек меня увидел, поднялся на палубу.
— Птичьим кормом не поделитесь? — пошутил я, пожимая Джеку руку.
Выглядел Джек, как на рекламе морского вояжа: загар, широкая улыбка, синий двубортный костюм (его любимый), светло-серая шляпа, голубой галстук, белая шелковая рубашка.
— Меня теперь с этими птичками водой не разольешь, — сказал он. — Некоторые насвистывают не хуже Джолсона.
— Вид у тебя что надо.
— Путешествие было — лучше не придумаешь. — Врал он, как всегда, вдохновенно: и капитан — «мировой парень», и кормили — «выше всяких похвал», и морской воздух — «сказка», и живот не болит…
Я предупредил его о приеме, который его ожидал; многое, впрочем, он уже видел и сам: буксиры, полицейские моторки, шлюпки, специально нанятые прессой, катер таможенного досмотра, на котором приплыли мы, — весь этот «флот» сопровождал нас, пока мы поднимались по Дэлаверу к 34-му причалу. Джек-Брильянт принимал военно-морской парад.
— Не меньше трех тысяч человек и еще сотня фараонов, — прикинул я.
— Три тысячи? И что же они будут бросать? Конфетти или камни?
— Пальмовые ветви.
Я рассказал ему про то, что Фогарти «ограничен в передвижении», а затем спросил:
— Это было твое спиртное?
— В основном да, — ответил Джек. — У меня был партнер.
— Потеря ощутимая: сто двадцать пять тысяч долларов.
— Больше. Добавь еще двадцать пять.
— А ты там присутствовал?
— Нет, на причале меня не было. Я был в другом месте. Ждал. Но никто не появился. Это все мой старый дружок Чарли Нортреп подстроил.
— Он был твоим партнером?
— Он навел фараонов.
— Ага, вот, значит, с чего все началось. Понятно.
— Ничего тебе не понятно. Что Джимми Бьондо?
— Он мне звонил. Хочет получить свои деньги.
— Хотеть не вредно.
— Он угрожал мне. Подозревает, видно, что они у меня. Я думал, он глупее.
— Угрожал, говоришь?
— Сказал, что отправит на тот свет.
— Меньше слушай всю эту херню.
— Меня не каждый день хотят отправить на тот свет.
— Ладно, я с этим сукиным сыном сам разберусь.
— А почему бы тебе, собственно, не отдать ему деньги?
