На-да, на-да
На-да-на-да
Нил-нил-нил.
В тюрьме Джек провел двадцать часов. Его тетушка прислала ему коробку пирожных с патокой, а я два сандвича: солонина на черном хлебе. Специальный уполномоченный Дивейн звонил из Нью-Йорка, чтобы в Филадельфии Джека задержали, однако улик против него не нашлось, и к середине следующего дня я подготовил выписное соглашение. Мы заявляли, что уезжаем из Филадельфии, заверив жителей, что чужаки на сферы влияния местных группировок претендовать не собираются. Джек попросил, чтобы ему дали два часа на посещение родственников, судья не возражал, после чего начался судебный ритуал, продолжавшийся ровно четыре минуты. «По мнению суда, — заявил судья, — внимание, уделенное вам как прессой, так и собравшимися на пристани, является типичным примером помутнения массового сознания, которое имеет обыкновение превозносить то, что никакой ценности не представляет. Хочу сказать вам от имени всех добропорядочных горожан: Филадельфия нуждается в вас ничуть не больше, чем Европа. Убирайтесь из нашего города и больше сюда не возвращайтесь».
В машине Джек осовело смотрел по сторонам. Репортеры ехали за нами следом, и он сказал мне:
— Плевать на родственников, езжай в Нью-Йорк.
Последний репортер отстал от нас лишь километрах в тридцати от города. Стояла прекрасная летняя погода, и, хотя было облачно, все вокруг казалось окрашенным в какие-то новые, небывалые цвета. Но вскоре начал моросить дождь, и на дорогу опустился туман. Тут Джек немного воспрял духом и заговорил про двух своих женщин. Канареек он оставил на «Ганновере» и хотел теперь что-нибудь купить Алисе и Кики, поэтому мы остановились в Ньюарке, который Джек знал ничуть не хуже Манхаттана.
— Надо собаку, — сказал он. — Алиса любит собак.
Мы побывали в трех зоологических магазинах, прежде чем нашли парочку серых брюссельских грифонов. Джеку они понравились — можно будет сказать, что приобрел их в Бельгии. Всего щенков было четыре, и я предложил двоих подарить Кики.
— Она либо их потеряет, либо загубит, — сказал Джек, и за восемьсот долларов мы купили Кики в ближайшем ювелирном магазине брильянт изысканной огранки. («Брильянт от моего Брильянта», — сказала она, принимая подарок.)
Я думал, что по приезде Джек, в зависимости от настроения — драчливого или умиротворенного, — будет выделять либо Кики, либо Алису, однако он не отдавал предпочтения ни той, ни другой, с одинаковым нетерпением хотел видеть обеих, сохранить обеих, нести одну на одном плече, другую — на другом в гнездышко, где упоительный любовный хоровод исключает выбор: «либо одна, либо другая», а признает лишь альтернативу куда более щедрую: «и та, и другая». Сил тебе, старина!
Но когда мы выходили из ювелирного магазина, Джек не производил впечатления человека, полного жизненных сил. Сев в машину, он взглянул на меня и сказал:
— Ты когда-нибудь ощущал себя мертвецом?
— В полной мере — нет. Как-то я проснулся и ног не чувствую. Не то что покалывает или онемела — просто отмерла. Дальше этого дело не пошло.
— А вот у меня такое чувство, будто я умер неделю назад.
— Ничего удивительного — последнее время тебе здорово не везет.
— Такого не было, даже когда я по-настоящему умирал.
— Надо как следует выспаться. Мне, например, помогает, когда все наперекосяк идет.
— Кокаинчику бы…
— Я остановлюсь у аптеки.
— Давай-ка лучше выпьем. Поверни направо, поедем к Наннери.
Мы свернули и вскоре остановились возле кабачка, где Джек знал швейцара и добрую половину постояльцев, встретивших его на ура.
— А о тебе десять минут назад по радио говорили, — сообщил ему Томми Наннери, маленький, чистенький лысый ирландец с большими ушами. Он долго хлопал Джека по спине, а затем поставил перед нами на стол бутылку ржаного виски. — Тебе, видать, там здорово досталось, Джек? — предположил лопоухий.
— Все было совсем не так уж плохо, — возразил Джек. — Меньше слушай эту газетную трескотню. Я хорошо провел время. Поздоровел — на морском-то воздухе.
— Да я и не слушаю, — отозвался Наннери, — я как раз вчера одному парню говорю: с Джеком, говорю, не так-то просто справиться. У Джека, если что, и наверху друзья найдутся. Правильно?
— Правильно, Томми. За моих друзей.
Я не осилил и полпорции, а Джек успел уже пропустить целых три, да еще неразбавленных. Он выложил на стойку двадцатку и сказал, что берет бутылку с собой.
— Я угощаю, Джек, я угощаю, — сказал Наннери. — Рад тебя видеть в Ньюарке.
— Вот что значит друзья, — сказал Джек. — Спасибо, Томми.
Перед уходом он выпил еще два стаканчика, а в машине поставил бутылку себе под ноги и по дороге то и дело к ней прикладывался. Когда мы доехали до Манхаттана, от его депрессии не осталось и следа; как, впрочем, и от контроля над собой — машину ведь вел старый добрый Маркус. Я твердо решил, что высажу его в городе, а сам поеду прямиком в Олбани. Поиграли — и хватит. Пора ставить точку. Все получилось глупо: и нелепый приступ тщеславия, который понес меня в то воскресное утро в Катскилл, и потребность развивать отрицательные стороны своей девственно белой ирландской души, и упрямое желание во что бы то ни стало измазать дегтем и извалять в перьях свою совесть. Ребенок. Вечный мальчик. Мошенник, не без того. Непредсказуемый Маркус. Безвременная кончина моей политической карьеры, о которой я, пусть и не очень серьезно, задумывался в прошлом, реальная перспектива получить пулю в лоб, утоление похоти, весьма напоминающее изнасилование, убедили меня в том, что в моей жизни произошли радикальные перемены, о которых, впрочем, я не очень-то сожалел. Вот только что со мной будет дальше? В глубине души я сознавал, что по-прежнему честен, по-прежнему сохраняю пусть и зыбкое равновесие — «либо, либо», тогда как Джек, со своими бриллиантами и щенками, штурмовал двуглавую вершину «и, и». Я вдруг почувствовал себя ребенком.
Я взглянул на Джека и увидел, что тот побелел. Может, попалось плохое виски? Вряд ли — иначе бы он не прикончил всю бутылку. Его вдруг совершенно развезло, и, не проронив ни звука, не повернувшись даже к окну, он сблевал себе на колени, на сиденье, на педаль сцепления, на коврик, на открытую пепельницу, на мои туфли, носки, брюки и на номер «Филадельфия инкуайрер», который я купил по дороге в суд; Джек с газетной фотографии с изумлением смотрел на Джека в машине, которого неудержимо рвало на самого себя.
— Проклятый океан… — с трудом выговорил он и, повалившись назад с закрытыми глазами, понес какую-то ахинею — я же во все стороны вертел головой в поисках спасительной бензозаправки. По его словам, в Германии ему предложили полторы тысячи в месяц за выступление в кабаре, за его автобиографию английский газетный синдикат готов заплатить двадцать пять тысяч, а «Дейли ньюс» — выдать чек на предъявителя. Все это я слышал еще в Германии и с нетерпением ждал, когда же на Одиннадцатой авеню, по которой мы ехали, появится наконец вставшая на дыбы красная лошадь
[38] — только она одна могла избавить меня от блевотины.
