— То, что Гуся пустили в расход, еще ни о чем не говорит.
— А ты поспрашивай. И не говори мне, что не веришь слухам.
— Я ничему не верю.
— Ты бы больше слушал, что тебе говорят, а то все деньги, деньги. Жизнь — это не только деньги, Джимми.
— Плевать мне на жизнь. Сижу тут, развесил уши. Уже пять минут слушаю твою болтовню, а денег на столе что-то не вижу. Ладно, у тебя телефон тут есть? Хочу позвонить старинному дружку Чарли Счастливчику.
— Всегда рад поприветствовать Чарли.
— Он тоже будет рад тебя поприветствовать, ведь половину из двухсот тысяч дал он. Ну, что скажешь, ирландский хер?
— То, что слышал, хер итальянский. Звони Чарли. И если он скажет мне, что половина денег его, завтра он их получит.
Джимми сделал знак одному из своих людей, двадцатилетнему юнцу с тонкими, точно приклеенными, усиками. Юнец набрал номер, что-то сказал по-итальянски, подождал и передал трубку Джимми.
— Это ты, Чарли? — начал Джимми. — Я у нашего друга. Он хочет знать, был ли ты в доле… О’кей, сейчас. — И он передал трубку Джеку.
— Привет, Чарли, как дела?.. Без денег сидишь?.. Верно, Чарли, это единственный путь… Вот именно… Конечно… Ага… Вот теперь понял… Вот оно что… Хорошо, что я с тобой поговорил… Да… Меня не проведешь… Верно… Понимаю… Давай на днях выпьем, Чарли… Годится… Прекрасно… Не за что.
Джек положил трубку и повернулся к Джимми:
— Он говорит, что дал тебе в долг двадцать штук под четырнадцать процентов.
— Не мог он этого сказать.
— Что значит «не мог»?! Я что, по-твоему, выдумываю?
— Он дал половину, и без всяких процентов.
— Вот что я тебе скажу, Джимми. Завтра утром у меня будет двадцать штук наличными. Я тебе позвоню, скажу, где их взять, и ты сможешь вернуть Чарли долг. А пока давай договоримся с тобой насчет остальной суммы.
— Чарли дал мне стольник, сколько раз тебе повторять, гад! — Джимми перешел на крик.
Он встал, и все одновременно вынули пистолеты. Все, кроме Джека. Джек к своему даже не прикоснулся. На прицеле были все десять находившихся в комнате человек. Стоило шевельнуться одному — и на тот свет отправились бы все десять.
— Что-то мы с тобой сегодня никак не договоримся, дружище, — спокойной сказал Джек. Он закурил «Рамзес», сел и положил ногу на ногу. — Ты бы, чем кричать, лучше выпил и подумал о жизни, Джимми. Подумай о том, как ты разбогатеешь, когда я вернусь с этим прекрасным белым порошком. Миллион четыреста тысяч. Неплохо, а? Нет, ты скажи, ведь неплохо, а?
— Можешь считать себя мертвецом, — процедил Джимми.
— Мертвецы не платят долгов, Джимми.
— Советую держаться от меня подальше, — предупредил Джимми.
— Не переходи улицу в неположенном месте, — отозвался Джек.
Таков был этот жутковатый «обмен любезностями», и я бы не поверил ни единому слову из приведенного диалога, хотя пересказал мне его сам Фогарти, если бы Джимми и его друзей, только они вышли из отеля «Монтичелло» и зашагали по Западной Шестьдесят четвертой улице, не обстреляли из заднего окна автомобиля, обогнавшего их на малой скорости. Две очереди из короткоствольного пулемета сразили сразу двух юных соратников Джимми; что же до самого Джимми и еще двух начинающих гангстеров, то им пришлось довольно стремительно покинуть поле боя.
Впоследствии граф Дюшен вспоминал, как отреагировал на эти события Джек: «Сосунки усатые. Одного пристрелишь — сто новых набежит». Последняя же новость этого дня появилась в утренних газетах: Мюррей, несмотря на выпущенные в него шесть пуль, умирать пока не собирался.
Кики говорила, что тяжелее всего ей пришлось, когда она скрывалась в квартире Мэдж, и вдруг раздался стук в дверь, и Мэдж, повернувшись к ней, сказала: «Ступай в ванную и там спрячься». И она спряталась, только не в ванной, а за большим раскладным креслом Мэдж. Спряталась, а потом подумала: «Да они сюда первым делом заглянут!» — и забралась было под кровать с расшитым бисером пологом, но тут же сказала себе: «А сюда разве не заглянут?» И тогда она спряталась в платяной шкаф, за летние и зимние вещи Мэдж, однако сообразила, что если кто-то раскроет створки шкафа, то первым делом увидит за вешалками ее большие красивые карие глаза, и тогда она сдернула с деревянных плечиков крашеную ондатровую шубку, которую все принимали за норку, закрылась ею и, сжавшись в три погибели, отвернулась к стене лицом, а к дверцам согнутой спиной — пусть думают, что это шубка упала с вешалки на сваленную внизу обувь, коробки и галоши. Может, тогда они уйдут? Да, уйдут. Уходите. Оставьте меня одну.
Раньше, если б кто-то спросил ее, она бы сказала, что не любит оставаться одна. Но сейчас это было совершенно необходимо — надо же было обдумать, как жить дальше. Ведь в платяном шкафу она прячется впервые. Впервые в жизни. И виноват в этом Джек. И она тоже — она ведь жила с ним, ждала его. Она решила уйти от него навсегда, решила всерьез. Не просто вернуться в варьете или на шальные деньги купить билет до Бостона и уехать домой. Нет, уйти с концами. С Джеком-Брильянтом она не проживет больше и одного дня — ведь он действительно убивал людей.
Когда он был в Европе, она читала криминальную хронику, но то, что писали про него, пропускала. Эти газеты она откладывала для Джека, сваливала их, не читая, на дно шкафа — Джек любил, она знала, сохранять вырезки из газет, когда писали о нем. Газет этих собралась целая кипа. Но она их не читала: в первой же статье, попавшейся ей на глаза, Джека почему-то прозвали «Франтом», а никаким франтом он никогда не был. Собственно, кем он был, она толком не знала. Она знала только то, что он говорил ей, то, что ей хотелось, чтобы он говорил: «Ты радость всей моей жизни» и «Ты самая красивая на свете. Я тебя не стою». А она на это отвечала: «А я — тебя». И после этого они укрывались в своем шелковом коконе, в ее горячей постели с розовыми шелковыми простынями, она — в своей белой шелковой ночной рубашке, он — в своей желтой шелковой пижаме с вышитым на ней зеленым драконом; они медленно стягивали друг с друга шелк и погружались в кокон, и любили, и любили, и любили друг друга. А потом засыпали, и просыпались, и снова занимались любовью, и стояли под душем, и опять, в который раз, ходили на Джолсона в «Мамми», и обедали, и возвращались обратно в свой кокон, и любили друг друга снова, как же без этого? Конечно, любили. И как! Это была сказка, настоящая сказка. Упоительно! До Джека у нее ничего такого и близко не было, а ведь она знала толк в этом деле, еще как знала. Но трахаться — это одно, а трахаться с Джеком — совсем другое. Это она делала не ради внешнего блеска, к которому так стремилась. Раньше-то ты ложилась в постель, потому что хотела что-то получить, или делала это по обязанности, или потому, что он был хорош собой и мил и ждал, что ты ему дашь, — ты и давала… Давать интересным мужчинам было твоей ролью, на то ты и молодая, чтобы давать. Может, ради этого ты и стремилась к блестящей жизни? Чтобы блеск исходил от тебя самой. А чтобы блестеть, надо трахаться — с кем хочешь и когда хочешь. Давать самым лучшим, самым красивым. Любишь трахаться? Еще бы, кто ж не любит.
