— Я хочу, чтобы Хьюберт за лестницей последил. Если он спустится с лампой, его с улицы будет видно?
— Ни за что, — сказала Флосси.
Флосси взяла лампу и удалилась, оставив нас с Джеком в темноте; теперь единственным источником света были звезды и освещенное луной небо.
— В хорошеньком местечке мы с тобой оказались, — нарушил молчание Джек.
— В ногах правды нет, — сказал я и стал шарить рукой в поисках стула. — Да, местечко — что надо. Непонятно, главное, что я-то тут забыл.
— Ты псих, я всегда это знал. Достаточно посмотреть на твою шляпу.
Тут вернулась Флосси и поставила керосиновую лампу обратно на ящик.
— Я зажгла свечку и дала ее Хьюберту, — отчиталась она. — Сейчас вернусь.
Теперь к крысе присоединилась мошкара, тучи мошкары, мгновенно налетевшей на свет. Джек сел на койку. Крыса по-прежнему не сводила с нас глаз. Джек выложил на ящик два пистолета, которые дал ему Барахольщик, и из заднего кармана достал еще один, маленький автоматический, он помещался у него на ладони — тот самый, из которого он выстрелил под ноги Вейссбергу в Германии.
— С собой его носишь?
— Мы неразлучны.
— Хорошо же ты будешь выглядеть, если тебя возьмут с пушкой в кармане. Судиться не надоело?
— Слушай, Маркус, я ведь хочу в живых остаться, неужели непонятно?
— Пусть с оружием Хьюберт ходит. На то он и нанят.
— Все правильно. Как только услышу, что Гусь ушел из города, так и будет. А пока он здесь, в любой момент может начаться пальба, и придется, чтоб не сыграть в ящик, отстреливаться. Логично?
Он взял со стола «Смит энд Вессон» и протянул его мне.
— Гусь хочет прикончить меня, но стрелять он будет по всему, что шевелится. Ты уж прости, что нагнетаю, старина, но пуля грозит и тебе. Ты ведь тоже шевелишься, верно?
Он был прав. Я зарядил пистолет. В крайнем случае скажу, что подобрал его, когда мы убегали от этого маньяка.
Джек прилег на койку Флосси поверх пыльного одеяла и, помолчав, сказал:
— Маркус, знаешь, что я решил? Я решил, что не буду больше воровать — никогда, понял?
Мне это громкое высказывание очень понравилось, и я засмеялся. Засмеялся и Джек, а потом сказал:
— Что тут смешного?
— Как что? Посмотри на меня: накачался пивом, в руке пистолет, прячусь на этом вонючем чердаке от какого-то психопата, смотрю на звезды, пялюсь на красноглазую крысу и слушаю Джека-Брильянта, вора «номер один» наших дней, который клянется, что красть завязал. Господи, да это ж безумие какое-то…
— Верно, безумие, сам не понимаю, что со мной происходит. Нет, я не зарекаюсь — я ведь себя знаю. Но воровать больше не хочу. Не хочу бегать от фараонов. Не хочу воевать с Гусем. Хотя все равно, конечно, придется — не с ним, так с другими…
— С кем?
— Какая разница. Пристрелить меня хотят многие.
— Но мстить ты же больше не будешь, верно?
— Не знаю, может, буду, может, нет.
— Газетчики будут в восторге: «Мстительность Джека-Брильянта кончается на фабрике орехового масла».
— Отомстить ничего не стоит. За несколько долларов любой возьмется. Лично я не хочу больше иметь к этому отношения — напрямую, по крайней мере.
— Что, надоело? Устал?
— Вроде того.
— Не совесть же у тебя, безбожника, заговорила?
— Нет.
— Это предусмотрительность, но не только…
— Нет, не только.
— Может, самосохранение, хотя опять же не совсем то…
— Можно и так сказать.
— Я понял, ты действительно не знаешь, что происходит.
— Верно, старина.
— «Таинственное обращение Джека-Брильянта, или Как Джек-Брильянт обрел мир среди ореховой скорлупы».
От усталости, выпитого пива я съехал со стула на пол, по-прежнему сжимая недопитую бутылку в левой руке, маленький, сальный «Смит энд Вессон» в правой и лелея довольно сомнительную мысль о том, что если выживу сегодня ночью, то обязательно разбогатею и буду рассказывать про красноглазую крысу моим друзьям, клиентам и внукам. От произнесенных про себя слов «выживи я сегодня» все тело у меня вдруг покрылось мурашками, и, хотя страх вскоре прошел, наутро я понял, что никогда уже, ни при каких обстоятельствах не буду чувствовать себя защищенным от внешнего мира. Чувства безопасности — как не бывало. Короли и те умирают в спальнях своих резиденций. Убийцы пробираются в святая святых президентского дворца. Замок на окне в спальне будет сбит ломом.
Такие вот глупые мысли. Разумеется, с этим тебе придется жить, Маркус. Слабая форма паранойи, ничего не поделаешь.
Да. Так-то. Теперь я хотя бы знаю, что со мной. Знаю и чувствую.
Нет, дело не только в этом. Джек понимает это лучше, чем я.
На чердак вбежала Флосси. На улице фараоны. Гусь арестован. Можете спускаться вниз. Барахло на седьмом небе. Миллиган сделал ноги.
Шесть фараонов. Недурно.
Джек вскочил с койки и исчез, прежде чем я успел подняться со стула.
— А ты не идешь, красавчик? Или так напился, что с места сдвинуться не в состоянии? — спросила Флосси. В пивном угаре, в тусклом свете керосиновой лампы она казалась мне Клеопатрой, владычицей безбрежного царства орехового масла, ее пшеничные волосы — золотом египетского саркофага, ее глаза — бесценным Кохинором
[75].
— Постой, Флосси, — сказал я. Флосси не поверила своим ушам. Время от времени я наведывался к ней (и ни разу не пожалел об этом), но последние годы мы не видались — я утратил интерес к профессионалкам. У меня теперь была секретарша, Франсес. Однако грудь Флосси призывно вздымалась под прозрачной хлопчатобумажной блузкой, весь вечер она была необычайно аппетитна; когда же я подозвал ее и она, уже повернувшись ко мне спиной и собираясь уйти, замерла на месте, взгляду моему предстали ее совершенно умопомрачительные бедра, которые, как и события той ночи, запечатлелись в моей памяти на всю жизнь.
Она подошла ко мне вплотную. Высокая, слегка подрагивающая грудь, под юбкой угадываются соблазнительные ляжки, безукоризненные, без единого мускула ножки. Сегодня ночью с Флосс не мог сравниться никто — так, во всяком случае, считал Маркус.
— Тебе что-то от меня надо? — шепнуло чудное видение, наклоняясь вперед и обдавая меня сладковатым, проспиртованным запахом шлюхи.
Я выронил бутылку и сунул руку ей под мышку — первое за всю ночь прикосновение. Первый клиент.
