— А ты почто молчишь, Захарка? Разве не ты написал своей рукой эти загогулины на листке? — продолжал допытываться царь.
— Государевы мысли в Божьих руках. Мне они неведомы, — со смиренным достоинством ответил карлик.
— Это он своим упрямством делал, мимо моего веления, — сказал Матвеев, опасавшийся неудовольствия Алексея.
— Выходит, карла-то у тебя премудрый, — рассмеялся царь, обратившись к Матвееву.
Тот обрадовался, что недобрая минута миновала, и решил перевести случившееся в похвалу своему карлику:
— Воистину премудрый. Не угадает, так на мысль наведёт...
Все ласково смотрели на Захарку. Крутой завиток волос у него на затылке смешно торчал, как у ребёнка. И сам он важничал, как ребёнок. Но в душе был смущён: как получается, что слова, написанные наобум, попадают будто в цель? Он видел, что царь тоже смотрел на него, и Захаркины щёки алели от удовольствия.
Всё это замечал и понимал Алексей. Он поднялся с кресла, подошёл к карлику, погладил его по голове:
— Сказывай, какого подарка хочешь.
Захарка вскинул на царя глаза, отчего тяжело напряглась его шея, и неуверенно попросил:
— Ведро засахаренных слив!
Раздался дружный смех. Послышались реплики:
— Проси больше, Захарка!
— Почто одних слив просишь?
— У Матвеева в погребах много добра...
Захарка снова поднял глаза на царя:
— Ежели будет на то твоя милость, превеликий государь, вели Матвееву дать мне маковых коржиков.
Теперь смеялись все, даже царь. И лишь Матвеев недовольно нахмурился, спросил:
— А отчего мне не сказывал о том? Или мне жалко для тебя маковых коржиков?
Но Захарка даже не взглянул на хозяина. Царь гладил его по голове, щекотал за ушами, и Захарка млел от наслаждения. Ему хотелось поцеловать руку царя, но он не смел.
— А для добрых людей, что сидели при беседе, какого гостинца ты попросишь?
— У бояр да князей, чай, есть свои погреба.
— Да кто сидел-то при беседе? Ужели только князья да бояре? Погляди-ка хорошенько...
Карлик огляделся и по смеющимся лицам понял, что его вызывают продолжать игру. Он вскинулся, и тотчас же посыпались, точно из рога изобилия, слова:
— Да кто сидел-то при беседе? Сейчас запишем...
Он взял в руки гусиное перо и начал писать, приговаривая:
— А сидели при беседе сват Еремей да жених Тимофей. Да ещё сторож Филимошка...
— Да где сидели-то?
— А во дворце хоромного строения.
— Да где же это? И что за хоромина? — поддался общему весёлому настроению даже сосредоточенно молчавший до этого Симеон Полоцкий.
— О, хоромы те велики, — с самым серьёзным видом отвечал Захарка. — Два столба вбиты в землю, третьим покрыты.
— И кто там проживает?
— А три человека деловых людей. Четыре человека в бегах, два человека в бедах...
Захарка низко поклонился всем, давая этим почувствовать, что представление окончено, и в заключение сказал:
— И на том всем честь и слава...
— Ну и карла у тебя, Сергеич! Всем карлам карла...
— Ну, Захарка! Вот потешил так потешил!
Между тем Матвеев обеспокоенно посмотрел на часы, затем на дверь и, наконец, велел Захарке:
— Поди позови Наталью да Авдотью...
Захарка вышел в переднюю и первым делом приложился к жбанчику с квасом. Он так устал и обессилел, что даже квас пил с передышкой. Лоб его был в испарине. Он сел на лавку, голова его опустилась на грудь, и он задремал.
Гости тем временем скучали, и, досадуя на заминку, Матвеев сам пошёл посмотреть, что делается на женской половине. Увидев в передней спящего карлика, он в сердцах дёрнул его за вихор.
— А? Что? — спохватился Захарка.
В эту минуту послышался громкий смех и показались воспитанница Матвеева и его супруга. Захарка хмуро смотрел на них, не двигаясь с места. Матвеев толкнул его в плечо:
— Подымайся! Ты что будто варёный?
— Я не варёный. Я притомился.
— Ну, живей! Живей! Или дважды тебе говорить?
— Зачем дважды? Я своё дело знаю. А ты знай своё.
— Поумничай ещё у меня!
В гостиную Захарка вошёл следом за воспитанницей Натальей. Она была в коричневом с переливами платье и казалась ему похожей на молодую медведицу, которую он видел в Потешной палате. Медведица ступала по мягкому ковру, и шагов её не было слышно. Шаги её были мягкими, бесшумными, словно она была не медведица, а большая кошка.
Перехватив взгляд Захарки, Наталья живо спросила:
— Чего ты уставился на меня, карлик? Али не признал?
— Как не признал? Признал. А то как бы я стал игру с тобой вести?
Захарка взял коробку с фантами, подошёл к Наталье и с поклоном, не лишённым изящества, произнёс:
— Бью челом, государыня-барыня! Изволь своей ручкой вытянуть фант. Да не плошись, промышляй. Бог тебя вынесет.
Наталья улыбнулась и, опустив пальчики в коробку, вытащила вдвое сложенный конвертик.
— Это что, два фанта?
— Никак нет, один. Изволь читать, государыня.
Наталья снова улыбнулась, очевидно, слову «государыня». Интонация её голоса, жесты — всё говорило о том, что она сознает силу своей привлекательности.
— Да надо ли читать? — спросила она, взглянув на Матвеева. — Тут одни пустяшные слова.
— Читай, Наталья Кирилловна... Слова-то хоть и пустяшные, да затейливые, — сказал кто-то из гостей.
— И всё как есть про твою честь, — добавил карлик.
Наталья стала читать:
— «В царских хоромах тебе уготовано приданое. На триста — пусто, на пятьсот — ни кола ни двора. А сверх того ожерелье пристяжное с серпуховскими монистами да семь кокошников — шиты яузским золотом. Да ежовая шапочка, да летник с берестяным кружевом врастопырку».
Наталья остановилась и подняла глаза на гостей, словно проверяя впечатление и стараясь понять, как попали на этот листок бумаги будто пророческие слова. Не она ли сама думала о свадьбе и о приданом? Шутка-то с намёком... Или эти слова продиктовал карлику Артамон Сергеич? Она бросила быстрый взгляд на царя, но и он был словно озадачен.
— Читай далее! — приказал Захарка.
Наталья продолжала:
— «А запись писали в середе субботы, в рябой четверток, в соловую пятницу».
