— Злобствовать? Ты не рехнулась ли, Арина?
— Нет, я в своём уме, царь-батюшка. Спроси своих бояр. Это они сказывали, что на отказ Феодосии причаститься патриарх взревел, аки медведь. Назвал боярыню ехидной, вражьей дщерью и долго, словно не владел собой от лютости, кричал: «Цепь ей на шею и цепью той влеките её нещадно вон! В сруб её тащите! Огню предайте! Незачем ей на свете жить!»
Уловив в лице царя как бы протестующее движение, Ирина спросила:
— Да ужели тебе неведомо, что сруб на Болоте поставили? Господи, ужели попустишь злобе патриарха Питирима? Ужели Феодосию предадут сожжению?
— О чём ты говоришь, Арина? Без приговора боярского патриарх ни в чём не волен.
— Или боярам неведом приговор царя! — воскликнула Ирина. — Бояре по твоему слову скажут. — И, поддаваясь внезапному наплыву чувств, добавила как бы про себя: — Или по слову царицы Натальи. — И тут же неуверенно, испуганно взглянула на него.
Подобно большинству нерешительных людей, Алексей легко поддавался настроению минуты. Глаза его выдавали готовый выплеснуться гнев, они угрожали.
— Так вот как ты заговорила, сестрица моя старшая! Не ожидал, что против брата своего, против государя пойдёшь!
— Против государя? Где уж мне! В кои-то веки и заговорила. Уж не посетуй, братец, на правде!
— О какой правде ты говоришь? — заревел Алексей. — Дорого же тебе обойдётся сия правда!
— Угрожаешь? Мне? Опомнись, Алексей! Я каждый день молю Бога о твоём здравии. А вторая моя молитва, чтобы Бог не допустил ближникам твоим надругаться над твоей душой. Дозволь тебе открыть правду! Вспомни батюшку нашего родимого, как он власть свою царскую правдой удержал...
Она видела, как в лице Алексея словно бы промелькнуло какое-то воспоминание, и, торопясь, чтоб не сбиться, продолжала:
— Помнишь, как вороги едва не уморили батюшку! Не забыл, поди, как его невест со света сживали?
Оба припомнили в эту минуту и «болезнь» невесты Марьи Хлоповой, и внезапную смерть царицы Марии Долгорукой вскоре же после венца.
— Тут был коварный умысел бабий, — заметил Алексей.
— Об этом много было говорено. А всё ж батюшка наш с женским полом, с бабами не тягался и тем паче кострами, огненной смертью никому не угрожал.
— Добро, Арина, что хоть родителя нашего почитаешь. Я, ладно, потерплю. Да всё ж скажу тебе: бабы при нём такой воли себе не брали или я, может, не припомню. Так ты за меня припомни, кто из баб лютовал так при родителе нашем, как Феодосья Морозова?
— Так и веры святой никто не трогал при нём. Старину почитали. А что творят ныне ближники твои?
Она хотела сказать ещё о Наталье, о Нарышкиных, что поддерживают злобу царя против ревнителей веры, но, будто подслушав её мысли, неожиданно вошла Наталья. Она, видимо, слышала их разговор. Лицо её было каменным. Она словно не видела царевны Ирины. С нежным видом царица приблизилась к супругу, припала к нему.
— Голубчик мой Алёшенька, засиделся, родимый, за делами, аж с лица сошёл. Пошли, родной. А по тебе Петенька наш соскучился, гукает, будто о тебе спрашивает: «Где мой батюшка любезный?»
Царь поднялся. Чувствовалось, что он весь будто ослабел. Выходя, он оглянулся на сестру:
— Ты, однако, ступай, Арина. Да не бери шибко в голову думки-то своевольные...
После ухода царя Ирина Михайловна некоторое время сидела словно бы в растерянности. Всполохом летели мысли: «А Наталья чего-то опасается. Ясное дело, свой интерес блюдёт. Всем ведомо, что наследником престола объявлен царевич Фёдор. Вот и думают Нарышкины, как заставить царя изменить завещание в пользу царевича Петра».
Сердце царевны Ирины сжималось от неясных дурных предчувствий. Ей казалось, что Алексей непременно накажет её отлучением от своей царской милости и не дозволит являться «пред очи свои».
Непредсказуем был, однако, государь-батюшка Алексей Михайлович. «Огненная ярость царёва» могла смениться неожиданной лаской. Ожидаешь грозу и немилость царскую, а получаешь такое вот письмо, хотя и полное укоризны, а всё ж родственное и сердечное.
Царевна Ирина знала, что её брат любил писать письма, и, коль скоро душа его была взволнована размолвкой с нею, она получила вдруг такую неожиданную писульку: «Сестра моя единородная, не сердись на меня за слово резкое, а твою вину я тебе отпускаю, ибо опричь Бога на небеси, а на земле опричь меня у тебя никого нет. Ведай, что Бог-милостивец всё на лучшее нам строит». А внизу письма приписка — не то укоризна, не то предостережение: «Вспомни, сестрица, евангельское слово: всяк высокосердечный нечист перед Богом. За что наказует нас Бог? Не за гордость ли?»
Доброе письмо Алексея обрадовало Ирину, хотя и знала, что подобные письма были для него лишь настроением минуты. И всё-таки она пошла к нему по его зову с лёгким сердцем. Пусть Нарышкины злобятся, а государь — брат ей единокровный.
Но всё же сосало где-то под ложечкой. Зачем он позвал её?
И вот его любимая комната-кабинет, очень просто обставленная. Старый стол, помнивший ещё покойного родителя: как поставлен был царём Михаилом в углу возле киота, так и стоит. На столе фамильная Библия в серебряном окладе с застёжками. И рядом куча писем.
Когда она вошла, он читал письмо, и лицо у него было смущённое, озабоченное, доброе.
— Слышь, Арина, я послал ему, окромя денег, пять белуг, десять осётров, две севрюги, два лосося да коврижек разных. А он, ни слова не говоря о нашей царской милости, требует ещё и винограда в патоке, яблочек, вишенок, слив. Просит, яко милостыню, а этого добра у них в монастырском саду довольно. И ведь как слёзно молит: «Пришлите, Бога ради, убогому старцу!»
Ирина поняла, что речь шла о письме Никона из Ферапонтова монастыря, где он обретался. Алексей между тем продолжал:
— До слёз разжалобил царицу Наталью. Послала ему именинный пирог и денег двести рублей да ещё полотна разные, а от царевича Петра — меха собольи. И ни слова благодарности в ответ, а только новые требования. Из меха-де шубы не сшить, пришлите в прибавку.
— Мне припомнилось, что его называли «несытой утробой», — заметила Ирина.
— Бог с ним. Я не сужу. У всякого есть грехи. Да вот жалобы на него донимают меня. В церковь-де Никон не ходит, в праздник Святого Воскресения отказался христосоваться, к обедне пошёл было в соборную церковь и опять вернулся, братию монастырскую обижает, бьёт. Что скажешь на это, сестрица, какой совет дашь?
Ирине едва удалось скрыть недоумение. Жалуется на Никона, не знает, как утихомирить его, просит у неё совета и сам же балует его гостинцами, только и думает, чем его ублажить! «Добрый ты мой, доверчивый Алёшенька, ну что тебе на это сказать?» На всякий случай ответила сдержанно:
— Дьявол, видно, Никона-то искушает. Да в этом сам он и повинен.
