— Спасибо за правду, Потапыч. И никого не бойся...
— А ты сам-то, государь, не поддавайся!
— Кому?
— Да недугу-то своему.
— А ежели недуг силён?
— Всё одно: не поддавайся! Мой дед учил меня: «Николи не выпускай из рук вожжей, Андрюха, не то пропадаешь!»
— Всё в Божьей воле! — вздохнул Алексей.
— По Писанию-то оно так, да в жизни бывает иначе.
— Как так?
— А так, что помимо Господней у каждого из людей есть и своя воля. Беда, коли человек сам порушит себя и свою волю сничтожит.
— Ты никак, Потапыч, учишь меня, своего государя, уму-разуму? — начал было Алексей.
Но в эту минуту вошёл лекарь фон Гаден. Он удивлённо и как будто неприязненно посмотрел на жильца-сторожа и обратился к царю с обычным вопросом:
— Хорошо ли почивали, государь?
Получив утвердительный ответ, фон Гаден с недоумением отметил перемену к лучшему. Царь был мало похож на больного. Обычная бледность, но глаза смотрели живо, в них не было привычного тоскливого напряжения, на лице играла лёгкая улыбка.
Но фон Гаден ничего этого не сказал. Он взял мензурку со снадобьем и поднёс царю. Алексей отстранил от себя склянку с питьём.
— Ты, лекарь, вели мне лучше вина красного немного дать...
Фон Гаден испуганно всплеснул руками:
— Это не можно, государь! Сейчас здесь будет Артамон Сергеевич. И не заикайтесь с ним о вине! Он гневаться станет и лихо мне сотворит!
Лекарь вышел с испуганным видом и, остановившись возле двери, начал выговаривать что-то сердитое Жильцову.
Алексей был доволен, что испугал фон Гадена. Так хорошо на душе, как в эту минуту, у него давно уже не было. В этот ранний час во дворце было тихо, поэтому царь удивился, заслышав знакомые шаги царицы Натальи. Поступь у неё была тяжёлой, и ходила она с лёгкой перевалочкой.
Но шаги понемногу удалялись, и Алексей почему-то с облегчением вздохнул. Он знал, что Наталья снова станет просить, чтобы он вписал в завещание Петрушу. А ему не хотелось новой свары. Её упрямство можно понять. Она желала царства своему сыну, но Алексей чувствовал, что она не так любит сына, как власть, которую получит, будучи его матерью. Но странно понимала она эту власть. Ей бы вмешиваться в дела, решать судьбы державы. И не потому ли она так беспокоилась о детях, чтобы держать Петрушу в своей власти?
К этому выводу Алексей приходил не раз, сравнивая Наталью с покойной Марией Ильиничной. Никогда прежде его заботы о детях не были такими обременительными, как ныне. Наталья то меняла кормилицу, то ей не нравилась боярыня-мамка, то она требовала выписать нового врача, то посылала в Литву за новым лекарством. И даже в те часы, когда он приходил к ней и будил, чтобы получить положенную ему ласку, он слышал только о том, что у Наташеньки болит горлышко, что Петруша начал кашлять, а наговорившись, она торопилась отодвинуться к стене, чтобы скорее заснуть.
Ласковой она бывала чаще всего после очередной вспышки раздражения или недовольства. Переходы от одного чувства к другому были у неё резкими и быстрыми.
Но больше всего тревожило Алексея вмешательство Натальи в государственные дела, особенно в тех случаях, когда речь шла о новом назначении. У неё всегда были наготове свои люди, и она не жалела сил, чтобы вытеснить «чужих». У неё был неукротимый нрав, доводивший её порой до безрассудства. Она любила показать свою власть и ничем не стесняла себя. Сопротивляться ей было бесполезно, расправа с «чужими» у неё была верной и короткой: не мытьём, так ка́таньем.
И, что было тягостнее всего для открытого нрава Алексея, Наталья была склонна к тайной войне, затаённым хитрым интригам. Как-то он сказал ей: «Смотрела бы ты, Наталья, лучше за домашними делами, чем интересоваться государскими заботами». Но это вызвало такую бурю и было пролито столько слёз, что он стал остерегаться давать ей подобные советы.
Появление озабоченной Натальи сразу оторвало Алексея от воспоминаний. Она заботливо поправила на нём одеяло, потом заглянула в склянку:
— Ты, Алёшенька, никак ещё не пил снадобье?
— А я не хочу снадобья. Вели подать мне немного красного вина.
— Зачем ты дразнишь меня, Алёшенька?
— Или я похож на игруна? Однако сегодня я здоровее, чем вчера. А красное вино всегда поддерживало во мне силы...
— Я велю позвать фон Гадена!
— А я не велю тебе этого делать! Посиди со мной, Наташа. Мне ныне так хорошо! Мне сегодня припомнились наши лучшие дни, когда мы жили в Преображенском. Как хорошо там было! И пил я не снадобья, а вино. И не надобно было спрашивать лекарей и беспокоиться, не испортил ли кто моё питьё...
Наталья враз посерьёзнела, нахмурилась:
— Али ныне кто портит твоё питьё?
— Не ведаю, Наташа. Но люди не станут зря говорить. А недругов у кого нет? Тем более у царя.
— Тебе метится, Алёшенька... А людей я не велю пускать к тебе, чтобы злых толков не было.
— Толков не избыть. Царевич Фёдор отведал моего снадобья. С той поры у него стали пухнуть ноги.
— Это тебе царевна Софья в уши нашептала?
— У нас, в царской семье, отродясь не водились шептуны, — недовольно заметил Алексей.
— В таком разе почему Гаден не сказал мне о нездоровье царевича Фёдора?
— Вот тебе и повод самой поговорить с фон Гаденом. Чай, ты Фёдору матерью доводишься.
Наталья дёрнулась при этих словах, хотя они и были произнесены, что называется, спроста, без малейшего намёка на упрёк. Но Наталья увидела в них именно упрёк.
— Да, матерью, — с обидой отозвалась она. — И никто ни разу не сказал, что я желаю зла своим старшим детям. А вот ты делишь их. На царевича Фёдора ты составил завещание. О Петруше там ни слова, будто он и не сын тебе.
— Я уже говорил тебе, Наталья, что в завещании я не волен. Есть закон о престолонаследии.
— Или закон велит тебе одному сыну передать трон, а другого сослать подале?
— Куда сослать? О чём ты?
— Или в минувшем веке не было случая, когда сын Ивана Грозного Фёдор наследовал трон, а младшего царевича Дмитрия сослали в Углич да там и убили? Или это не так?
— Почитай, что не так. Царевича Дмитрия убили, когда Феодор Иванович царствовал, дай Бог памяти, уже семь лет. В этой истории другая связка.
— Да какое мне дело до связки?! — в сердцах воскликнула Наталья и залилась слезами. Но, видя, что слёзы не действуют, жёстко сказала: — Мой Петруша будет царствовать!
Алексей изумлённо смотрел на неё. Так она ещё никогда не разговаривала с ним. А она, довольная произведённым впечатлением, спросила:
