Впрочем, стоит отметить, что в течение длительного времени и японские власти не могли положиться на этого своего ставленника: они не только не получали из Внутренней Монголии войска для ведения боевых действий на Дальнем Востоке, но еще и были вынуждены постоянно опасаться партизанского движения среди монголов [Lattimore, 1962, р. 404–405].
[136] Как бы то ни было, Дэмчиг-Донров, несмотря на то что он формально не принял ханского титула, фактически стал последним монгольским монархом: Мэнцзян выпускал собственную валюту, а семейство Дэ-вана обладало особым статусом, свойственным монархическим семействам (подробнее см.: [Jagchid, 1999]).
Таким образом, можно сделать вывод, что практика получения ханской инвеституры от разных сюзеренов была достаточно распространена в самых различных тюрко-монгольских государствах. Объяснялась она, по-видимому, тем, что у тюрко-монгольских народов имелось представление о подданстве, не совпадавшее с представлением, характерным для оседлых государств. Кочевники понимали подданство как систему более-менее равноправных отношений с сюзереном, гарантия им сохранения определенных льгот и привилегий в обмен на оговоренные выплаты и военную службу. Если же права вассалов, по их мнению, ущемлялись, они могли перекочевать в земли другого сюзерена, вовсе не чувствуя себя мятежниками против прежнего. Отсюда и постоянное поддержание контактов тюрко-монгольских государей, имевших вассальный статус со всеми влиятельными игроками на международной политической арене, – Россией, Джунгарией, Китаем, ханствами Средней Азии [Трепавлов, 2007а, с. 146–147, 164–167]. Естественно, в глазах монархов оседлых государств-сюзеренов подобные настроения выглядели мятежными, что и влекло соответствующие правовые последствия – превращение чрезмерно самостоятельных вассалов в узурпаторов.
Глава 8
Национально-освободительное движение как условие претензий на власть
Нередко иностранное владычество оказывалось слишком тяжелым для подчиненных народов и провоцировало движения, которые сегодня принято называть национально-освободительными. Надо сказать, впрочем, что само понятие «национально-освободительная борьба» является достаточно условным и не до конца определенным. Ведь теория национально-освободительного движения в советской политической и исторической науке разрабатывалась в соответствии с насущной необходимостью в реалиях 1920–1930-х годов (подробнее см.: [Филатова, 2008, с. 237 и след. ]) и потому ее следует с осторожностью применять к событиям в Евразии Средневековья и Нового времени.
Кроме того, следует иметь в виду, что формально процесс складывания национальных государств в Евразии активизировался не ранее XIX в., а завершился лишь в первой трети ХХ в. – в результате «на циональ но го размежевания» в Средней Азии (см., напр.: [О национальном размежевании, 1934; Олимов, 1991; Ходжаев, 1970; Мамадалиев, 2010]). Поэтому использование самого термина «национальная борьба» (как и «национальный фактор») также до некоторой степени условно. Тем не менее, как мы увидим, в ряде случаев речь идет именно о консолидации всего населения (или по крайней мере значительной его части) под властью одного претендента, противопоставлявшего себя иноземным властителям.
Универсальность принципа монополии Чингисидов на власть в любом из государств на пространстве бывшей Монгольской империи в значительной степени устраняла членов «золотого рода» от участия в национально-освободительных движениях. Они являлись как бы наднациональной сословной группой, и такой фактор обоснования своих прав на трон как защита национальных или региональных интересов в значительной мере сужал бы их права на троны других государств и тем более имперских образований. Это и повлекло приход к власти «региональных» нечингисидских династий в бывших владениях «золотого рода», о чем мы уже говорили выше. Поэтому национальный фактор в большей степени был востребован претендентами нечингисидского происхождения, которые ничего не теряли, отождествляя себя с населением конкретного региона или государства, тогда как в случае удачи могли получить гораздо больше, нежели имели.
§ 1. Борьба против иностранного владычества как средство захвата власти
«Приглашенные» ханы в Башкирии XVII—XVIII вв. Переход Башкирии под власть московских князей, а затем царей повлек коренную перестройку системы управления, а главное – установление налогов, сборов и повинностей, заселение башкирских земель русскими служилыми людьми, крестьянством и даже монастырями [Акманов, 1993, с. 54 и след.]. Конечно, не стоит идеализировать государственное устройство и социально-экономический строй башкир в период чингисидского и ногайского владычества, однако прежние правители все же были ближе к башкирским политическим, экономическим, религиозным традициям, чем новые власти. Поэтому неудивительно, что с середины XVII в. в Башкирии началась целая серия восстаний, продолжавшихся в общей сложности более столетия. Восстания эти в отечественной историографии трактовались как национально-освободительные движения, однако нельзя отрицать, что башкиры не только стремились освободиться от русского владычества, но и предпринимали попытки восстановления прежнего государственного устройства и правления. На это указывает тот факт, что во время восстаний в Башкирию в качестве предводителей восставших неоднократно приглашались Чингисиды, признававшиеся башкирами в качестве ханов, либо же, как мы увидим ниже, выдававшие себя за них самозванцы.
Ни для кого, включая самих провозглашенных ханов, не было секретом, что их роль чаще всего бывала номинальной, а реальной властью над восставшими и находившимися под их контролем регионами обладали представители башкирской знати. Более того, соглашаясь даже номинально стать во главе восстания, эти ханы автоматически становились мятежниками и узурпаторами в глазах русских властей, в подданстве которых с середины XVI в. находилась Башкирия. Тем не менее многие представители «золотого рода» соглашались на предложение башкир, поскольку видели возможность либо, однажды приняв ханский титул, бороться за него в дальнейшем уже и в других постордынских землях, либо же (если они к этому времени уже считались ханами) присоединить Башкирию к своим владедиям.
Так, во время восстаний в середине XVII в. восставшие башкиры делали ставку на потомков сибирского хана Кучума, разгромленного в конце XVI в. московскими войсками. Его потомки до 1670-х годов старались вернуть себе трон Сибирского ханства, поэтому их враждебность по отношению к Москве, несомненно, выглядела привлекательным качеством претендентов в глазах башкир. Кроме того, выбор именно Кучумовичей как номинальных предводителей восстаний мог объясняться рядом политико-правовых факторов, благодаря которым обосновывалась легитимность сибирских Шибанидов как законных ханов в Башкирии. Тут могло учитываться и то, что их предки (правда, не прямые) владели троном Золотой Орды и в качестве таковых являлись правителями всего Поволжья, в том числе и Башкирии – Хызр, Тимур-Ходжа, Мюрид, Азиз-Шейх, Пулад, Ильбек, Каганбек, Арабшах. В конце XV – начале XVI в. на трон Золотой Орды и Казанского ханства претендовали уже прямой предок Кучумовичей – Ибак (дед Кучума) и его братья – Мамук и Агалак. Наконец, в 1540-е годы наместником ногайских властей в Башкирии являлся Ахмад-Гирей – старший брат Кучума [Исянгулов, 2011; Трепавлов, 2001, с. 208–210, 243]. Являясь, таким образом, потомственными наследниками ханского трона, Кучумовичи обладали в глазах башкирских родоплеменных вождей и еще одним ценным свойством: они не имели тесных связей с Башкирией, не могли опереться на какие-либо местные силы и, следовательно, в случае провозглашения их ханами всецело зависели бы от тех, кто их поддерживал.
